Вольный стрелок - Валерий Гусев

Мещерский выкинул буй, и я поплыл за лодкой. Делать мне больше нечего…

Я пригнал швертбот и поставил его на якорь рядом с буем. Мещерский дрожащими от счастья руками принял у меня конец и поскорее нырнул с ним, чтобы начать обвязывать добычу. Хорошо еще, глубина была небольшая, но провозились мы изрядно, ныряя по очереди: обвязали амфору по горлышку, потом подкапывались, чтобы завести петлю и прихватить ею острую нижнюю часть, потом поднимали и никак не могли поднять, пока не догадались перебросить конец через блок гротшкота. А эти жлобы с появившегося в наших терводах катерка даже не предложили своей помощи. Ничего, без них справились – перевалили амфору в лодку, едва ее не опрокинув. Потом волокли, тяжеленную (ну никак не вином наполненную, а скорее всего – спрессованным веками песком), по берегу к дому. Затащили в кабинет, установили на подставку, и Мещерский, скрестив руки на груди, замер около нее, оглядывая, как ваятель Пигмалион кусок мрамора.

Когда я через минуту заглянул в окно кабинета (нужно было убедиться, что Мещерский занят и я могу немного в его спальне пошарить), он уже нетерпеливо трудился: легкими ударами зубильца, осторожно до предела, скалывая с амфоры наслоения веков, смачивал их каким-то раствором, снова обкалывал, разглядывал в лупу, принюхивался, разве что на язык не пробовал – увлекся великий ученый.

Нашел время, стало быть…

Вообще, первые дни моего пребывания на вилле проходили под знаком (или флагом) безмятежности. Но не той, что порождается уверенностью в бесконечном и непрерывном, никакими мирмульками не омрачаемом счастье (справочно: по мнению Женьки, мирмульки – это пустяки, мелкие неприятности, не стоящие внимания). Нет, это была иная безмятежность – обреченности, покорности Судьбе.

Пожалуй, одна Вита была безоблачно счастлива, впитывая, как солнечное тепло, любовь Мещерского и заботы Анчара. Который жил одним днем, превращая его в праздник для своих друзей-хозяев.

Что до меня, то я прекрасно сознавал, что нам предстоит борьба, которую мы безусловно проиграем…

И я ее уже начал. И вел пока в одиночестве. Мы валялись на пляже, плавали в море, ловили крабов и собирали ропанов, гоняли над теннисным столом белый шарик, слушали музыку при свечах, ели фрукты и Анчаровы шашлыки, пили его вино и пели его песни. Но каждый день я ускользал в горы и проверял нашего бдительного стража. Я уже привык к нему. Как к теннисному шарику. Я даже подружился с ним. Правда, он, кажется, об этом не догадывался.

Я не торопился его брать. Я еще не знал, что я с ним сделаю. Я изучал его, чтобы действовать наверняка. Я выследил его базу. Раза за три, наверное. Никак не удавалось довести его за один раз. Он был осторожен, он проверялся, он неожиданно исчезал, зная, что в этом случае за ним, если ведется слежка, никто уже не пойдет. Чтобы не засветиться.

База его, как я и предполагал, находилась в Черном монастыре Черного ущелья, где гнездились по ночам черные монахи, любители пробитых черепов.

Убедившись, что он снова надолго устроился в лежбище (распорядок его дня и ночи я знал уже не хуже, чем он наш), я вышел на дорожку, которую мой поднадзорный проложил к монастырю. Идти по ней – все равно что с пьяным Анчаром за рулем по горам ездить. Я даже не стеснялся порой на четвереньки опускаться.

У самого монастыря тропа обрывалась миленькой трещинкой без дна. Через нее была перекинута штурмовая лесенка. Очень удобная для самоубийц. А уже за лесенкой – проем в скале, сводчатый вход в сводчатый коридор.

А дальше – все, как рассказывал Анчар. Справа по ходу – пробитые в скале окна, заросшие кустарником. Слева по ходу, напротив каждого окна – кельи. Тоже вырубленные в скале. И не просто, а с комплексным, творческим подходом, обеспечивающим необходимый комфортный интерьер. В каждой келье оставлено возвышение у левой стены, вроде лежанки; большой, кубической формы, камень посередине – стол, и камень поменьше рядом – стул со спинкой. По стенам – ниши, заставленные коллекциями черепов, скалящих некомплектные зубы. Окна, естественно, нет, поди-ка проруби гору насквозь.

Одна келья была обжита. Черепа свалены горкой в угол, напоминая известную картину художника Верещагина. На лежанке – пуховый спальник. На столе – фонарик, еще один бинокль, свечи. Рация – в сугубо армейском дизайне. Простая такая, беспоисковая и бесподстроечная. Хватай трубочку и давай шифровку: «Центр. Юстасу. Здесь Алекс…» То бишь Серый.

В углу – котелок, спиртовка, продукты. Пластиковый мешок с водой.

В изголовье постели, под спальником, – несколько коробок с пистолетными патронами. Вот это надо просчитать – пистолета я у него не видел. Где же он его держит? Покопался – нашел: под черепами. Пистолет не наш, но хороший, с глушаком. Я положил его на место.

Еще раз осмотрелся. Обратил внимание, что над входом прикреплена свернутая в рулон плащ-палатка. Ну да, он же вечерами, когда отдыхает после смены, диссертацию пишет, следовательно, дверной проем занавешивает, чтобы не смутить нас таинственным светом из чрева горы и своим демонстративным трудолюбием.

Посмотрев на часы, я прошел коридор до конца. Он завершался крутой каменной лестницей, ведущей вниз. Последние ее ступени исчезали в черной ледяной воде. Впрочем, ледяной – да. Но, приглядевшись, я поправился насчет черной. Не такая уж она черная. Где-то у далекого дна движутся какие-то неясные тени – словно враги в тумане. Однако!

Все-таки Серый – он умный. Не зря ему все время казалось, что в монастырь другой путь есть, попроще, чем горный. Хотя, как сказать, это еще попробовать надо. С риском для жизни, стало быть.

Все, пора наверх. К солнышку – к теплу и свету.

В коридоре я выглянул в одно из окошек, раздвинув ветки. Да, отсюда наблюдение вести скучно. Видны только высохшие до дна бассейны, задняя стена дома с малым числом окон, кусочек пляжа и крыша Анчаровой сакли, на которой сушились крабовые панцири.

Я заглянул еще раз в келью. Еще раз прикинул свои предстоящие действия – уже с точки зрения человека, стоящего на пороге. И еще раз восхитился разумным порядком в комнате. Вроде бы полно имущества, но сразу видно, что хозяину нужно всего десять секунд, чтобы встать, собрать вещи и уйти отсюда, не оставив никаких следов. Кроме застывших капель стеарина на столе.

Толковый жилец, с ним разбираться осторожно нужно. Бдительно…

Тем же путем – где на двух, где на четырех – я вернулся на НП. Дружок мой усердно возлежал в своей норке на подстилке и – молодец! – беззастенчиво спал, пригретый солнышком. Ему, видать, тоже все это порядком надоело.

Я не стал его будить, путь поспит. Ночкой темною ему ведь тоже дежурить. Эх, служба наша, браток, незавидная…

Изыскивая возможности хоть в какой-то степени обезопасить виллу от прямого вторжения, – а в том, что оно уже недалеко, сомнений не было – я понял, что это совершенно нереально. Худшего места с этой точки зрения Мещерский не смог бы найти. И самым слабым участком в предстоящей обороне была не дорога. Тут еще можно что-то придумать, даже не прибегая к ее минированию. Больше всего меня беспокоило море. Пара катеров выкинет десант из десяти головорезов в брониках или скинет десяток аквалангистов и нам их нипочем не сдержать. Да еще если на скале с двух сторон посадить по снайперу – они нас в этом корыте перещелкают как куропаток, без никаких потерь со своей стороны.

Поэтому я всегда с охотой принимал предложения Мещерского ознакомиться с его подводными владениями. Так он с наивной гордостью называл участок моря перед виллой.

И жестоко при этом ошибался. Что нам говорит мудрая наука диалектика? Вот что. Как только ты попробуешь ткнуть пальцем и сказать: это мое, как тут же найдутся оппоненты. Им это твое «мое» станет вдруг таким же необходимым, как муравью мушиное крылышко. И пусть это «твое» сто лет до того валялось в пыли и грязи, никому никогда не нужное, но стоит обратить на него внимание, как сразу же еще кому-то захочется его иметь. А значит – либо похитить, либо отнять. Купить в лучшем случае.

Но я не спешил рассеивать заблуждения Мещерского. Без меня рассеятся, стало быть.

И мы резвились в море, как молодые, не обремененные семьей и долгами дельфины. Мещерский знал здесь под водой каждый камень. Он показал мне место, где расположилась колония самых крупных мидий. Он показал мне затонувший баркас, где можно было пострелять лобанов и камбалу. Мы заплывали далеко в море, где на большой глубине, в зеленом таинственном сумраке, можно было набрать полную сетку ропанов и наловить крабов, которых отбирал у нас Анчар. Ропаны шли на стол, а крабов он обдавал кипятком и досушивал на плоской крыше сакли, прикрыв сеткой от мух. Потом дарил их Вите.

Мещерский показал мне и громадный подводный камень, похожий формой и размерами на Анчарову саклю. Внутри, однако, не в пример ей, камень был пуст, и туда вела узенькая щель, протискивались в которую только два дурака – она вся щетинилась острыми ракушками мидий. И там, в сумраке подводной пещеры, на ее песчаном полу, грудилась посередке горка сокровищ (опять же – с точки зрения дураков) – пустые крабовые панцири. Будто кто-то заботливо сложил их здесь, чтобы Мещерский, как в магазине, отбирал самые крупные, ярко-алые с белым, клешни для ожерелий на прелестную шейку Виты. Надо и мне Женьке такой подарок сделать – вот визгу-то будет. И поцелуйства.