Маркиз Роккавердина - Луиджи Капуана

— Ну и что же? — пробормотал маркиз.

— Когда-нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, — добавил он строго, — которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов — это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…

— И вы не смогли догнать его! — воскликнул маркиз, стараясь, чтобы в его тоне прозвучала ирония, но не умея скрыть овладевшей им тревоги.

— Он остановился у мостика и к чему-то прислушался. Затем, заслышав вдруг звон бубенчиков и стук колес вашей коляски, поднимавшейся сюда, бросился вниз по склону. Очевидно, хотел избежать встречи с вами.

— Почему?

— Я уже сказал вам. Он начинает осознавать свое новое бытие. А при этом все, что напоминает жизнь, внушает ему ужас. Это самое мучительное для него. Рокко уже ощущает, что он больше не живой…

Маркиз не осмеливался прервать его, не решался задать себе вопрос, потерял ли рассудок или еще в здравом уме этот человек, который говорит с ним подобным образом. Слушая его разговоры об этих небылицах, как он обычно называл их, маркиз чувствовал, что они захватывают его, хотя вот уже некоторое время внушают сильный страх своей необъяснимостью и загадочностью, несмотря на весь его скептицизм и религиозные убеждения.

А как же ад? А рай? А чистилище? Дон Аквиланте объяснял все это по-своему, но разве церковь не утверждает, что все это дьявольские козни?

Титта пустил мулов крупной рысью, чтобы красиво въехать в город — со щелканьем хлыста, громким звоном бубенчиков и грохотом колес, и это отвлекло маркиза от тревожных мыслей и страха, охватившего его, когда он слушал дона Аквиланте.

Однако тревожные мысли и чувство страха вновь завладели им, как только он вошел в пустые комнаты, где не слышно было никаких звуков жизни, кроме шарканья шлепанцев и бормотания молитв кормилицы Грации, когда она не была занята каким-нибудь делом.

— Я оставила ключ в дверях, — напомнила ему Грация.

И маркиз, лишь бы заняться чем-нибудь, хотя на самом деле никакие старые бумаги не были ему нужны, спустился в мезонин.

Грация проветрила эти две большие комнаты, но затхлость все равно била в нос. Широкие гамаки паутины висели в углах под потолком. Толстый слой пыли покрывал старую ломаную мебель, сундуки и столы, загромождавшие первую комнату и едва различимые в полутьме, потому что свет проникал сюда только из соседней комнаты, выходившей окнами на улицу.

Войдя сюда с какой-то неуверенностью, морщась от резкого запаха плесени и щурясь, чтобы хоть что-то рассмотреть, маркиз несколько раз останавливался, пытаясь собраться с мыслями. Весь этот хлам надо выбросить! Он здесь еще с тех пор, когда был жив «старый» маркиз. Никому никогда и в голову не приходило навести тут порядок; он велит сделать это, и немедленно.

Маркиз думал обо всем этом, а в ушах его тем временем настойчиво звучали слова дона Аквиланте, словно кто-то тихонько нашептывал их ему из самого потаенного уголка его сознания; «Он хотел избежать встречи с вами! Он начинает осознавать свое новое бытие!»

Ну и ну! Какое ему дело до небылиц адвоката?.. А что, если это правда? Да нет же!.. Ну а если все-таки правда?..

И, едва переступив порог другой комнаты, он замер в каком-то детском испуге. Его снова охватил тот же страх, который он пережил однажды, много-много лет назад! Тогда ему было восемь или девять лет.

Но тогда покрывало, которое окутывало тело Христа в натуральную величину на кресте, висевшем на стене слева, не было сплошь изъедено молью и не выглядывала из лохмотьев почти целиком его склоненная к плечу голова с терновым венком, не видны были ни закостеневшие руки, ни полусогнутые кровоточащие колени, ни лежавшие одна на другой ступни, пронзенные толстым гвоздем, которым они были прибиты к дереву.

Вид этого человеческого тела, контуры которого проступали под покрывалом, так напугал его тогда, что он ухватился за дедушку, «старого» маркиза, который привел его туда, теперь уже и не припомнить зачем; на крик его прибежали кормилица Грация и маркиза, которая тогда еще не лежала в параличе. Дедушка пытался объяснить ему, что это распятие, что его не надо бояться, и даже поднялся на стоявшую рядом скамеечку, снял булавки, которыми было сколото покрывало, и показал ему распятого иудеями на кресте сына господня, о страданиях и смерти которого матушка рассказала ему однажды в светлую пятницу, перед тем как идти в церковь святого Исидоро на церемонию снятия с креста. И там он тоже кричал от страха, как и другие такие же маленькие дети, и кормилице Грации пришлось унести его на руках, проталкиваясь сквозь толпу женщин, заполнивших полутемную церковь, стенавших и плакавших, пока священник стучал молотком по деревянному кресту, выбивая из распятия гвозди, и труба звучала так печально, что казалось, она тоже плачет.

Эти воспоминания мгновенно пронеслись в его сознании, и детский страх вновь охватил его с такой же, даже удвоенной силой, потому что старое покрывало, превратившееся в лохмотья, делало этого деревянного человека в натуральную величину еще страшнее, и казалось, что он смотрит на него полуприкрытыми глазами и вот-вот зашевелит губами, искривленными предсмертной судорогой.

Долго он не находил в себе мужества шагнуть вперед или уйти.

Когда же смог наконец овладеть собой, руки у него были ледяные и сердце бешено колотилось. Он не представлял, сколько прошло времени. Однако попытался заставить себя взглянуть на распятие, даже приблизиться к нему.

И лишь немного успокоившись, он вышел из этой большой комнаты, задержался ненадолго в другой и запер дверь на ключ. Пока он поднимался по лестнице, ему все время казалось, будто эти полуприкрытые глаза все еще смотрят на него сквозь толщу стен, а мертвенно-бледные губы, искривленные предсмертной судорогой, шевелятся, наверное, для того, чтобы крикнуть ему вслед какие-то ужасные слова!

9

Дон Сильвио Ла Чура уже не раз вставал из-за стола, на котором перед ним был раскрыт один из четырех томов молитвенника.

В этот вечер можно было подумать, будто восточный и северный ветры сговорились встретиться в Раббато для состязания, и, проносясь по улицам, они дули, свистели, стонали, выли, переворачивали черепицы на крышах, сотрясали стекла и схватывались друг с другом — на перекрестках, в переулках, на площадях — с бешеными воплями и протяжными, то близкими, то отдаленными завываниями, от которых мурашки пробегали по коже у несчастного священника.

Не слишком прочная оконная рама на балкончике в его комнате грозила уступить непрестанным порывам ветра, распахнуться и впустить в дом того, кто так походил на врага, идущего на приступ и вдобавок ожесточенного встречаемым сопротивлением.

Дон Сильвио, прервав чтение молитвы, был вынужден подпереть раму столом и перекладиной. И хотя таким образом он обезопасил себя, все равно часто прерывал на середине чтение псалма и чувствовал себя ничтожно маленьким перед этими завываниями, этими бешеными порывами ветра, которые заставляли дрожать небольшой колокол в соседнем монастыре святой Коломбы и время от времени швыряли на мостовую черепицы или цветочные горшки, разбивавшиеся со страшным грохотом.

Одноэтажный домик его, стоявший на углу маленького, кривого переулка, сбоку осаждал восточный ветер, а с фасада на него налетал северный, и казалось, будто он качается. Дрожали двери во всех комнатах, дребезжали стекла в окнах и дверях балкончика, а на крыше стоял такой грохот, будто по черепице прыгало какое-то крупное животное.

Дон Сильвио поднимал глаза от молитвенника и с мольбой протягивал руки к скорбящей богоматери, изображение которой висело у изголовья кровати, или обращался к медному распятию, стоявшему перед ним на столе:

— Да будет святая воля твоя, господи! Сжалься над нами, господи!

И можно было подумать, что ветры, разгневанные этой мольбой, принимались осаждать домик с еще большей силой и еще отчаяннее выли за дверью, за окнами, на балкончике. Поэтому дон Сильвио усомнился, был ли послышавшийся ему стук в дверь вызван бешеной яростью ветра или же кто-то пришел звать его к умирающему, чтобы он исполнил свой духовный долг.

Старушка сестра позвала из другой половины дома:

— Сильвио! Сильвио! Не слышишь? Стучат!

Спустившись с лампой в руках по каменным ступенькам лестницы, он спросил:

— Кто там? Что вам нужно?

— Откройте, дон Сильвио! Это я.

— О, синьор маркиз! — воскликнул он в изумлении, узнав его по голосу.

Поставив лампу на ступеньку, он снял перекладину из рябинового дерева, которая перекрывала поперек входную дверь.