Чудовище - Ярослав Астахов

Сей факт неплохо передавала местная поговорка, бытующая в поселке: узнавший вкус воды у самого дна болота – о нем уже не расскажет.

Прагматики – а к этой категории несомненно по праву принадлежал Альфий – полагают, что страшная сказка представляет собой орудие. Инструмент. Предмет.

Они не ведают и не верят в то, что она живая. А между тем она такова и есть. И страшная сказка – мстит. Хотя бы вот за такое прагматическое (и пренебрежительное – с ее точки зрения) отношение к себе.

Особенность колдуна, который повторяет жуткое слишком часто. И – вкладывая в свои слова убеждающую уверенность. Ее не просто приметить, эту особенность, но она характерная. Это… я бы сказал… трепетная напряженность глаз.

И делается колдун, словно человек, что прежде вольно ходил во тьме, а затем почувствовал: здесь не одно только голое отсутствие света. Пустоты не бывает. Природа боится пустоты… И вот, почувствовавший начинает страшным гадать гаданием: чего теперь ждать ему?

У Альфия испортился сон. Хотя не жаловался он никогда прежде ни на какую бессонницу.

Все чаще просыпался теперь учитель посреди ночи от какого-нибудь случайного скрипа, от стука ставня. Садился резко в постели и вперивался во мрак, сминая узловатыми пальцами одеяло… А рядом с ним неподвижно, как будто и не во сне, а в некой недосягаемой глубине обморока, случающегося каждую ночь, лежала безучастная ко всему Суэни.

Альфий, пытаясь возвратить ускользнувшее душевное равновесие, шептал, словно заклинание, слышимые едва слова:

– Ведь это абсолютно мертвая штука! Дохлятина, которую приводят в движение только микросхемы и физраствор! Мой электронный пульт… она не в состоянии двигаться, пока я не нажму кнопку! И можно ли принимать всерьез, что, изготовляя «чудовище», я произносил при этом слова, приписываемые раввину, вдохнувшему жизнь в Голлема?! Я просто баловался… я потешался над идиотом, которому препарированное чучело должно будет принести страх и смерть! Ведь это я создал боа, и я-то знаю: шагающий электрифицированный хитин вовсе ничего не способен делать без моей воли!

И «заклинание» действовало. На время. Дыхание учителя постепенно выравнивалось. И он укладывался, намереваясь окончательно успокоиться и уснуть. Но через несколько уже минут вновь взвивался, сжимаясь в нервный комок… И снова слышался свистящий шепот его:

– Не способен?! Каким же образом тогда боа превратил новенькие ружейные замки – в ломкий прах?

– Дурак! – сразу же обрывал он себя. – Возможно, что я и вправду стою только того, чтобы оказаться перемолотым в костяную пыль… дохлым крабом! Ведь разве не своими руками я наливал кислоту в пробирки? И плотно надевал на них гильзы, проделывая все так, чтобы над отверстием приходился капсюль, как крышечка. С расчетом, чтобы кислота начала действовать на металл капсюля сразу же в то мгновение, когда стволы окажутся обращены вверх. А потом – через определенное время – и на замки стволов… И все ведь вышло по моему плану! Изъеденная концентрированной кислотою сталь предстала глазам впечатлительного друга моего в должный момент. И – Велемир поверил! Еще б ему не поверить – ведь я так хорошо играл свою роль! Наверное… – Альфий ник, и голова его обрушивалась в ладони, – наверное, я разыграл ее слишкомуж хорошо! Похоже, каким-то образом я загипнотизировал и себя. Я поверил сам! Я делаюсь уже хроническим неврастеником! Мне мерещится…

– Ну разве ж обязательно это?! – через какое-то время шепотом кричал Альфий. – Сходить с ума, когда твоя задача была всего лишь сделать сумасшедшим другого? Хватит! Мне ли, творцу, не знать – всякая деталь этой истории имеет вполне рациональное объяснение.

– Всякая? А как же тогда истлевшие шпингалеты в окнах? – тек вкрадчивый тихий голос в глубине сознания Альфия.

– Идиот! Я сам же произвел их подмену! Как странно ослабла память… с чего бы это? Что с памятью? Но я восстановлю все! Сейчас! Измученный Кумир тогда спал. К тому же одурманенный травами, какие я дал ему, а я неслышно отворил дверь отмычкой. Все было подготовлено и просчитано, и поэтому, именно, желаемое свершилось… На утро я убрал все железо, попорченное кислотой, подальше от не в меру пытливых глаз… Все так и было, клянусь! Надо чаще, о, чаще повторять это описание тогдашних собственных моих действий вслух самому себе! Иначе дьявол безумия заберет меня. Да! Я слишком уж хорошо играл. И… та кровь на теле моем! Ну, неужели я такой впечатлительный?! Всего лишь цыплячья кровь, налитая в пластиковый пакет, укрепленный на теле… пакет, который был вовремя мною порван. Она произвела сильное впечатление на моего друга, кровь эта, когда он обнаружил меня в лагуне, якобы бездыханного. Но… неужели и на меня тоже? Я словно бы приворожил самого себя. Маленькое незаметное семечко безумия закралось в мое совершенное сознание и вот, безумие теперь исподволь берет верх? Собственные мои реальные дела предстают как бывшие лишь во сне – не реальные…

Такими были ночи учителя-колдуна.

Такими они могли быть, пока не угрожало ему еще ничего особенного.

Ведь Альфий жил не один. А если рядом есть кто живой – душа не обречена, по крайней мере у нее имеется шанс не сорваться в бездну.

Какая-то защита срабатывает. Едва ли – рационального свойства. Ведь обеспечивает ее и присутствие человека слабого… больного… спящего… И даже общество беспомощного младенца, подчас.

Но это не удивительно. Речь идет о щите от бесплотных сил.

Невидимых.

Или, по крайней мере, бывающих такими как правило…

Невольно вспоминается Гераклит. Его спокойная констатация «Воздух полон богов…» И наблюдению этому вторит мудрость отцов христианской церкви. Ужасные бесовские лики – предостерегают писанья старцев – ткутся непрестанно из воздуха… Благо, что обыкновенно заклятье милосердного Господа делает их незримыми, потому что только сия незримость предохраняет рассудок наш от безумия.

Слава Милостивому! Но существуют условия, в которых сему заклятию предопределено действовать не в полную меру. И вот они. Одиночество. И, плюс к тому, темнота. Или, по крайней мере, хотя бы сумрак.

Встречаются эти двое – и мир вокруг, бывает, изменяется самым невероятным образом. Высокое напряжение проницает воздух. И появляются всюду в нем, трепещут зыбкие контуры… Это знак: незримое входит в силу. Запредельное пробудилось. Оно готово перестать быть таким: готово порвать границу…

Бог… милостив бесконечно. Не только, что защищает Он от безумия, но и оставляет свободу. Желающий узреть сокровенное, оказаться ближе к пространству ангелов или бесов – имеет к этому средство.

Долгое одиночество.

Такое состояние растворяет покров.

Медленно… неотступно.

Поэтому продолжительное пустынничество убивает или возносит, милует иль казнит… но никогда не оставляет человека таким, как был. Испивший долгого одиночества не вернется. В том смысле, что он уже не сделается как все, не станет никогда снова таким, как прежде.

У тебя есть разные лица, дух одиночества. Одно из них – карающий меч. Для тех, которые отягощены злом. Злодею иногда бывает достаточно одной одинокой ночи для того, чтобы…

Но этого всего не знал Альфий.

А если б даже и знал, то почитал бы измышлением слабонервных мистиков, неврастеников. И горделиво бы полагал всегда: с ним-то уж…

Учитель ощущал подступающее безумие свое, впрочем. Но даже и тогда не понимал одной вещи: он все еще балансирует на краю, еще не сорвался вниз – только потому, что по ночам цепляется его слух, словно за страховочный трос, за различимое едва дыхание спящей около него Суэни.

Да, Альфий был защищен… пока. Возможности уйти у Суэни не было. Ужас перед той силой, которая, по словам учителя, подвластна была ему, давно уже источил и развеял по ветру ее волю. Но также и оставаться с Альфием было выше данных ей сил! Совместное житье с человеком такого типа переносимо разве только для женщины, душа которой закрыта наглухо, безнадежно…

Суэни не родилась такой. Самозакрытость как средство уберечься от постоянной боли заменила ей длящаяся постоянно оторопь – щит хрупкий и неудобный. Ее сознание пребывало днем в тягостном полусне и проваливалось в небытие, подобное самой смерти, ночью.

Она не слышала, что бормотал во тьме около нее измученный своей собственной душой человек, заполучивший ее на ложе благодаря изощренно сотканному насилию. Но чуткое сердце женщины ощущало растущий медленно и безотчетно страх Альфия.

Вот это вызывало у нее больший ужас, чем все запугивания! Суэни словно бы постоянно ощущала рядом шаги чудовища, удерживаемого в повиновении… ненадежно. И в сердце ее стоял длящийся немой крик.