Чудовище - Ярослав Астахов

Ярослав Астахов

Чудовище

Изнанку этой истории рассказал мой друг. Ее лицевую сторону освещала пресса, хотя и довольно скупо: явив набор телеграфных штампов, стандартный для нестандартных случаев. Но это было весьма немало для тех времен. Достаточно, чтобы на слуху стало имя человека, о котором пойдет здесь речь.

Талантливый художник, он мог бы обрести славу кистью, а не в результате роли в кровавой драме.

Но та и другая слава, увы, нередко гуляют об руку по этой земле…

Художник этот был родственник моего друга. Не только близкий по крови – друг мой принимал к сердцу все, касающееся его души, его жизни. Поэтому история потрясла его. И до сих пор он перечитывает со слезами на глазах некоторые письма, с ней связанные.

И даже он предпринял самостоятельное расследование, не удовлетворившись результатом официального. Была ли от сего польза? Трудно сказать. Мой друг обнаружил факты, которые ускользнули от внимания государственных органов. Или на которые, может быть, сознательно закрыли глаза. По соображениям незамысловатым и… не делающим особой чести.

Но безусловный вывод оказался все равно лишь один: история не из тех, которые позволяют надеяться объяснить всё.

Впрочем, родилась версия.

Что представляет она собой? Друг мой сопоставил открытые им нюансы – и факты общеизвестные. И у него сложилась концепция… некоторая гипотеза происшедшего. Она мне кажется глубже официальной. И она ближе к истине, вероятно, хотя и обязательно вызовет недоверие лиц, предпочитающих подход сугубо рационалистический.

Написанное ниже есть изложение сей гипотезы. События принадлежат недавнему еще прошлому, и действующим лицам я дал иные имена, чем в действительности. А также опускаю географические названия. История повлекла и так немало переживаний, и не имеет смысла причинять кому-либо дополнительное беспокойство.

Но суть свершившегося, мне думается, не должна быть замолчана.

Хотя бы надежды ради предостеречь людей, чье непомерно доверчивое, или, наоборот, безумно пренебрежительное обращение с Неизвестным готовит и для них итог столь же мрачный.

Поселок на берегу холодного моря являл собою, что называется, забытое Богом место. А к середине семидесятых годов ХХ века его практически выпустила из внимания также и советская власть. Единственный представитель закона – участковый инспектор, сержант – посещал удаленное селение хорошо, если раз в три месяца. Что было вполне понятно: добраться без проблем в эту глушь позволял ему, единственно, вертолет. Вот именно этим транспортом и пользовался сержант, подгадывая оказию.

Присутствие живьем власти, впрочем, не особо требовалось. Немногочисленное местное население придерживалось в основном древних, исконных своих обычаев. Не очень хорошо понимая, что, собственно, представляет собой «закон», а значит и не стремясь его особенно нарушать.

Поселок не был отрезан, впрочем, уж вовсе от всякой цивилизации. В нем размещалась школа, и коренные жители этим весьма гордились. Хотя такое их чувство могло существовать лишь при закрытых глазах на то, что в школе ощущалась хроническая нехватка учителей.

И вот однажды недостаток сей был восполнен.

Вдруг в этакую дыру заявился преподавать математику выпускник столичного института.

Деяния подобного рода, вы согласитесь, выглядят весьма странно. Да только он ведь и вообще был особой личностью, этот молодой человек, явивший любовь к тому, что на официальном языке тех времен именовалось энергичным словом периферия.

Он чуть прихрамывал. Глаза у него были небольшие и они жались, будто стыдливо, по сторонам его широкой выпуклой переносицы. Но это было обманчивое впечатление, что стыдливо. В определенные мгновенья згляд этих глаз – немигающих и почти бесцветных – вдруг вспыхивал пронизывающе и цепко. А в следующий миг погасал, оказываясь невыразительным, ускользающим… И даже приходило невольно подмечающему такое сравнение в готическом стиле, слегка тревожащее: зверь прыгнул из засады и сразу скрылся, убегая с добычей…

В глухом поселке чего только не болтали об этом новеньком. Что будто бы преподавательская работа, на самом деле, ему не в радость. Что, будучи еще студентом, он сделал какое-то выдающееся изобретение, да не дали ему хода. И молодой человек обиделся. И не единственная была то его обида: заканчивал новомодный кибернетический факультет – надеялся, что оставят на кафедре… а был распределен в школу. И вроде как тогда и сочинил заявление, что не в столичной школе он желает служить, а героически намерен преподавать в глубинке, где-нибудь в Приполярье. Как будто бы стремился этим доказать что-то. Или же кого-нибудь устыдить… кто поймет?

Оригинальное было у него имя: Альфий.

Ученики его недолюбливали. Дразнили и «доставали» всячески, и не так беззлобно, как это обыкновенно подначивают подростки учителей.

Хотя по внешнему виду, впрочем, ничто особенно и не выбивалось за рамки тривиальных подколок.

Но, тем не менее, взгляд преподавателя, когда останавливался на шалуне-обидчике, был серьезен. И словно этот взгляд говорил: язапомню.

Да, к Альфию не пылали симпатией. Но полного единодушия в этом, однако, не наблюдалось. Была одна восьмиклассница… Суэ ни. (Надеюсь, это начертание правильно передает местное, непривычное слуху имя.) Когда заходила речь о новом учителе, от нее – единственной – можно было услышать: «он же не виноват, что хромой».

И если случалось так, что урок Суэни у Альфия был последним, учитель провожал ее до дому. И они шли под руку. И Альфий преображался. И даже неприятная хромота его становилась размеренной и значительной, словно бы специально подчеркивающей особость его персоны. Преподаватель обретал вид надменный, и получалось, что будто б не Суэни разделяет общество его лишь затем, чтобы он не чувствовал себя вовсе уж одиноко, а все наоборот: это он, Альфий, ей снисходительно позволяет.

Случалось, заходил учитель к девушке и домой, и они беседовали. Родственники Суэни говорили, что, вроде бы, математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, и весьма сложной.

Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родственникам, не позволяли понять определенного ничего. Да и не особо интересовались ее родные относительно всяческой премудрости, ибо не великие были они охотники напрягать ум. Пусть учит. Ведь он же ее учитель, образование у него высшее, да к тому же еще столичное. Ему виднее, как надо.

Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости… Учитель отвечал односложно, более молчал, думая о своем.

Но если откупоривали вино, случалось, он оживлялся. И даже начинал управлять сам течением застольной беседы. И говорил тогда много, и темны становились его слова… Но неизменно получалось так всякий раз из его речей, что будто бы перед ним, Альфием, непостижимым каким-то образом виноват весь мир! Тогда уже примолкали все прочие участники маленького застолья. И лишь кивали по временам Альфию невпопад участливо… и недоуменно.

И вот однажды с преподавателем этим произошла неприятность.

Весьма серьезная.

И происшествие это положило начало цепи странных событий. И прекратились в результате визиты его к Суэни, как будто бы какие-то силы этой земли – мистические, непосюсторонние – пробудились, желая помешать сближению математика с этим домом. По крайней мере, сентенции приблизительно такого рода бубнили местные старики. И некоторым их бормотание не казалось глупостью, несмотря на то, что над подобными суевериями принято теперь лишь смеяться.

Потому что приключившееся с учителем не помещалось и впрямь ни в какие рамки.

Случилось так, что у происшедшего оказался только один свидетель. И то не с первых минут. И это был человек, о котором следует рассказать подробнее, поскольку он представлял едва ли не еще более примечательную личность, чем Альфий.

Он объявился на местном горизонте примерно за полгода до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять время оказиями единственного надежного средства транспорта, что связывает с большой землей.) И по профессии был художник.

Звали же его Велемир.

По крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные. Возможно, это был псевдоним. Служители искусства склонны сочинять себе имена – какие-нибудь особенные, певучие – чтобы запоминаться посетителям выставок. А могут это делать и без резона. Что называется, «взбрела ему такая причуда»… А может быть художника и вправду так звали.