Виллисы - Юрий Коротков

Когда Ия вернулась в комнату, Юлька спала сидя, прислонившись щекой к стене. Уткнувшись лицом ей в колени, спала Нина.

На сцене учебного театра шла репетиция. Не занятые в отрывке ребята сидели в зале, разговаривали шепотом. Астахов и Хаким играли в очко на пальцах. Выкинули, молча посчитали, и Хаким, обреченно кряхтя, пригнулся за спинкой кресла. Астахов, мило улыбаясь вокруг, опустил вниз руки, послышались звонкие щелбаны, Хаким вынырнул, потирая лоб, и начался новый кон.

Демин, положив голову на руки, исподлобья следил за Юлькой. После неожиданного объяснения он не подходил к ней, работал спокойно, а в компании хохмил и веселился больше прежнего, ни разу даже взглядом не напомнив о ночном разговоре, и Юлька была благодарна ему за это.

Репетировали финал — Жизель с виллисами. Балетмейстер, приподнимаясь на цыпочки, высоко вскинув брови, дирижировал танцем.

«…Как глупо, Зайчонок, как несправедливо все в этой жизни! Уехала Света… В восемнадцать лет — снова в десятый класс. Она могла стать первой балериной Союза, а кем она будет там — второгодницей… Самое страшное, что она даже не плакала — все равно. Можно выходить замуж, рожать детей, работать где-то — все равно. Жить дальше или нет — все равно…».

— Азарова! Это танец любви, а не похоронная процессия! Ты же актриса, черт тебя возьми! Лучше наври, но улыбнись…

Юлька кивнула, прикидывая, сколько осталось до конца репетиции — полчаса? Минут сорок? Господи, продержаться бы…

— Еще раз финал, — балетмейстер, просветленно улыбнувшись, вскинул руки и уронил. — Ты кто такая?

— Я? — Ильинская испуганно выглянула из третьего ряда виллис.

— Да! Ты!

— Ильинская…

— Еще раз услышу твой звонкий голос — полетишь со сцены, кувыркаясь! Варьете по тебе плачет!.. Финал. И-и…

«…Игорь сказал недавно — я слово в слово записала в дневнике: „Вас обманули. Вас заперли в четырех зеркальных стенах, и вы думаете, что балет — это весь мир, что человечество делится на тех, кто на сцене, и тех, кто в зале…“»

«После отъезда Светы я осталась одна на месте стажера в Большом. Месяц назад умерла бы от счастья, а теперь… Еще год неопределенности, еще год что-то кому-то доказывать. Сил нет. Работаю по инерции, сама не понимаю, что делаю и зачем…».

— Стоп! — балетмейстер устало вздохнул. — Это не балет! Это черт знает что! Это… это художественная гимнастика! — придумал он, наконец, самое страшное ругательство, отвернулся и ушел к краю сцены.

— Так. Подошли все сюда… Кто помнит слова Анны Павловой? Балет — это…

— …не техника, это душа.

— Так где у вас душа? Мускулы только! Одна мысль — докрутить бы фуэте да не сорвать прыжок… Давайте подумаем. Это древняя легенда. Вы — виллисы. Невесты, не дожившие до своей свадьбы. До своего счастья. Вас хоронили в белом платье и фате… Ночью виллисы встают из могил, подстерегают одиноких путников и убивают их. Как вы думаете — каким образом?

Ильинская неожиданно хихикнула.

— Догадливая, — насмешливо сказал балетмейстер. — Я тоже так думаю… Убивают всех. Всех мужчин. Без пощады. Это не месть — кому мстить, за что? Они хотят получить хоть жалкую долю того, чего не имели в другой, настоящей жизни… И вот ты, — обернулся он к Юльке, — встречаешь человека, который обманул тебя, пришел и разрушил твой маленький тихий рай, лишил тебя всего — счастья, покоя, разума, жизни. И ты спасаешь его! Спасаешь — подумай! — ради какой-то другой женщины, которую он встретит и полюбит, и будет жить с ней долго и счастливо там, в мире живых людей, там, где солнце. А ты навсегда останешься здесь, в темноте, среди могильных крестов… Посмотрите вокруг — только и слышно: я! мое! мне! если не мой, то пусть ничей!.. Много ли женщин, способных на такую жертву ради любви?.. Понимаешь? — негромко спросил он у Юльки.

— Да…

— Расскажи это им, — балетмейстер указал в пустой зал. Пятясь, отошел на авансцену. — Встали. Еще раз. Последний раз — финал… — и взмахнул руками.

В воскресенье Игорь вытащил Юльку на концерт в подмосковный городок.

Около клуба с обшарпанными колоннами, с гипсовыми тракторами и колосьями на фризе собралось человек двести. У дверей дежурила милиция. Местные жители, идущие мимо клуба по своим делам, неприязненно поглядывали на незваных гостей. Юлька крепко держала Игоря за руку, боясь потеряться в пестрой, громкой, вольной толпе. В Москве она с опаской ходила по Арбату, эти пестрые компании казались ей заряженными слепой разрушительной силой, готовой выплеснуться в любой момент. Игорь чувствовал себя здесь, как рыба в воде, здоровался с кем-то, знакомил Юльку.

Выступала группа «Вежливый отказ». На чуть освещенную сцену выбежали музыканты и взяли первый аккорд. Тотчас по всему залу загорелись бенгальские свечи в поднятых руках, кто-то жег спички, кто-то стоял, раскачиваясь, вскинув пальцы буквой У. Аккорд тянулся до бесконечности, свечи успели почти догореть, потом ярко вспыхнул свет на сцене, музыканты разом ударили по струнам, клавишам, барабанам, и зал взревел, засвистел, затопал.

Слова трудно было разобрать, не столько за ревом инструментов, сколько из-за крика в зале. На второй или третьей песне рабочие вынесли на сцену сверток из почтовой бумаги, запечатанный сургучом. Из свертка торчали штиблеты. Сверток долго лежал без дела, потом вдруг стал корчиться, кататься по полу. Печати лопнули, и из свертка выбрался здоровенный, лысый, как колено, детина. Детина деловито отряхнулся, достал из кармана сложенную тюбетейку и надел на лысину. Он бесцельно болтался по сцене, мешал музыкантам — те, не отрываясь от инструментов, досадливо отталкивали его плечом, — затем обнаружил в углу скрипку и стал искать смычок. Смычка он не нашел и выудил откуда-то большой кусок сырого мяса. В такт музыке он принялся лупить мясом по скрипке, пока, к неописуемому удовольствию зала, не расколошматил ее вдребезги…

Игорь, улыбаясь, поглядывал на Юльку. Она уже поняла, что это новый опыт, и мужественно-равнодушно смотрела на сцену. У нее жутко болела голова.

На обратном пути в электричке они поссорились.

— Тебе это нравится, да? Нравится?

— Да причем здесь «нравится — не нравится»! — потрясал руками Игорь. — Я объективный человек! Да пойми, что такое искусство тоже существует, хочешь ты того или нет!

— А мне наплевать! Мне не нужно это знать, понимаешь, не нужно!

С вокзала Юлька хотела тут же ехать в интернат, Игорь с трудом затащил ее в кафе. Здесь тоже гремела музыка, полыхали разноцветные мигалки, под потолком вращался зеркальный шар, разбрасывая по залу зайчики, на светящемся подиуме танцевала ритм-группа — трое девчонок в сверкающих комбинезонах. Самовлюбленный диск-жокей кокетничал с залом.

Игорь и Юлька сидели на высоких стульчиках у стойки бара. Игорь потягивал через соломинку коктейль, перед Юлькой стоял такой же нетронутый.

— Как они? — Игорь кивнул на девиц на подиуме. — С точки зрения профессионала?

— Никак. Спины нет. Все мышцы зажаты.

— Ты бы, конечно, лучше станцевала.

— Меня бы под пулеметом не заставили.

— Ну, естественно! Профанация великого искусства!

Они замолчали, глядя в разные стороны.

— Может, все-таки потанцуем?

— Я устала.

— Медленный же танец.

— Я не знаю, зачем ты меня таскаешь по всем этим компаниям. Ты меня хочешь видеть или… заодно и меня?

— Я хочу, чтобы ты глаза разинула! — завелся Игорь. — Посмотри кругом! Люди проснулись! Жизнь на ушах стоит! Панки, наци, фаши, рокеры, люберы, эллины, «Память», «Перестройка», «зеленые» — мозги набекрень съезжают! Сахаров — национальный герой! Святой отец по ящику развлекуху ведет! По первой программе такое вещают, что дух захватывает! Сажусь в мотор — таксист-барыга музыку вырубает, чтоб Горбачева послушать! Мир переворачивается! Бомба над головой висит! А вы — ножку влево, ножку вправо, па-де-де и гранд-батман!

— А мне не интересно все это!

— Ты боишься просто. У вас там все понятно: любовь — вот так, — Игорь картинно прижал руку к сердцу, — ненависть — вот так, — нахмурился и грозно выставил ладони. — Искусство для олигофренов! А все сложнее…

— Не понимаешь балет — так молчи!

— Да я ненавижу твой балет! Я тебя хочу видеть, а не твой полумертвый труп!

— Полумертвого трупа не бывает!

— Бывает! В зеркало посмотри!

Они опять надолго замолчали.

— Что случилось? — спросил Игорь.

— Ничего.

— Я же вижу.

— Свету отчислили, — помолчав, тихо сказала Юлька. — Уехала уже…

— За что?

— Сустав. Жить можно, танцевать — нельзя.

— Ну, а в чем трагедия?

— Ты что, не понимаешь?

— Нет, я понял. Я только не понимаю, в чем трагедия? Ей восемнадцать? Вся жизнь впереди. Закончит институт…

— Да я не знаю, что бы я сделала, если бы меня отчислили! Жить бы не стала!