Моё солнечное наваждение - Наталия Романова

живот Нины и был по-детски счастлив от накатывающего чувства защищённости. Объяснить он это состояние не мог в силу возраста, но ощущение запомнил навсегда.

— За что? — Нина уставилась на Германа. — За что? Почему он так со мной?

— Не знаю. — Он не знал, что сказать. Не знал тогда, пять лет назад. Не знал и сейчас. Не будет знать и через пятьдесят. Такому дерьму не могло быть объяснения. Ни с человеческой точки зрения, ни с юридической. Ни с какой!

— За что? — настаивала Нина, вряд ли слыша тебя. — Я должна найти объяснение! — На пол полетела ещё одна книга, следом отправилась целая стопка, разлетаясь по полу.

— Я всё перевернул здесь. — Пришлось перехватить руку Нины, остановив на полпути к редкому, коллекционному изданию. Не в стоимости дело, он бы с радостью спалил дотла всё, что окружало сейчас их, лишь бы Нине стало легче принять уродливую правду, но этого не произойдёт. Некоторые вещи невозможно исправить, понять, принять. Особенно любящему женскому сердцу. — Везде перевернул, — добавил Герман.

После оглашения завещания он перетряс каждый сантиметр кабинета. Всё в комнатах Дмитрия и Нины, он копался в личных вещах, находил то, что не должен видеть никогда в жизни и усилием воли выбрасывал из памяти. Смотрел в городской квартире покойного, даже дом в Малибу, где Глубокий был всего три раза, перевернул вверх дном. Ничего, что объясняло бы произошедшее.

— Выпьешь? — Нина плеснула в бокал виски, выпила, не поморщившись, отставила штоф с элитным напитком в сторону, не заботясь о бокале для Германа.

Он не пил, никогда, ни при каких обстоятельствах. Его выворачивало от вида, запаха, вкуса. Не представлял ситуации, в которой возьмёт в руки яд, убивший сначала личность родной матери, а потом её физическое существование. Всему, что случилось в те далёкие детские годы, вина — алкоголь. Слабость, безволие, преступление на бытовой почве, нож трижды судимого сожителя, но в первую очередь — алкоголь.

Герман плохо помнил времена, когда мать не пила. Были ли такие? Несколько оставшихся фотографий говорили о том, что были. Нина рассказывала, что её младшая сестра — мать Германа, — подавала огромные надежды. Окончила школу с золотой медалью, поступила в институт, умчалась в Москву, год прожила под одной крышей с Ниной, не поднимая головы от учебников. На лето между первым и вторым курсом отправилась домой, к родителям. Нина, будучи старшей, работала, компанию младшей составить не могла.

На родине встретила огромную любовь, тридцатилетнего женатого мужика, который рассматривал девятнадцатилетнюю девчонку, как свежий, нетронутый кусок плоти. Спустя несколько месяцев стало понятно, доучиться она не сможет — кормить студентку и младенца Нина не могла. Небольшой зарплаты хватало на съём жилья, пропитание, кое-какую одежду, но никак не на нужды новорожденного. Отца у них не было, погиб в молодости, от матери — уборщицы в местном доме Культуры, — помощи ждать не приходилось.

Почему не сделала аборт? Верила, что большая и светлая любовь всей жизни вот-вот разведётся, заберёт к себе, в благоустроенное будущее… Естественно, он не торопился разводиться, а ближе к родам вовсе исчез, отхватив тёплое место на другом конце страны.

Герман родился в срок, здоровым, крепким и никому не нужным. До его рождения умерла новоявленная бабушка, пытающаяся всеми силами заработать на пропитание себе и беременной, впавшей в апатию дочери.

Наверное, какое-то время мать не пила. Наверное, она заботилась о сыне в меру своего понимания. Может быть, любила, но всего этого Герман не помнил. Самые первые воспоминания — вонь алкоголя, перегар, нескончаемая музыка, бесконечные друзья мамы.

Нину он помнил хорошо. Она казалась ему волшебницей, пахнущей леденцами «монпансье». Приезжала нечасто, забирала Германа, котого звали в ту пору просто Герой, возила в интересные места. Они ездили в самые настоящие путешествия. Целый день на пароходе, несколько часов в поезде. Ели вкусную еду. Особенно Гере нравился куриный суп с маленькими макаронами в виде букв или зверят. Мама никогда не готовила такой вкуснятины. А мороженое? Нина всегда покупала мороженое — роскошь, о которой он не смел мечтать, живя с мамой.

Врезался в память разговор матери с Ниной, тогда Герман не понял ничего. Что мог понять четырёхлетний мальчишка, больше занятый новенькой железной дорогой, привезённой Ниной. Настоящее чудо с рельсами, шлагбаумом и мостом!

Нина просила отдать «его». Говорила, что «она не может родить», «они испортят ему жизнь». Убеждала, что у неё есть условия, она наконец-то устроилась на хорошую работу, обещала ежемесячно высылать деньги непутёвой сестре, лишь бы отдали «его». Гера тогда задумался ненадолго, но железная дорога куда важнее непонятных взрослых разговоров.

Нина уехала, накупив Гере подарков, через три дня у него пропала железная дорога и большая красная пожарная машина с выдвижной лестницей. «Мышь утащила», — отмахнулась мама. Уже тогда, в четыре года, он понимал, что мыши не воруют детские игрушки, зато их можно продать на барахолке возле дома и купить алкоголь.

К семи годам он сам научился торговать недозревшими яблоками из городского заброшенного сада, бойко называл копеечную цену, ловко пересчитывал наличность. Деньги тратил на одну булочку или два коржика, на лимонад не хватало, вода из колонки прекрасно заменяла газировку. То, последнее лето в родном доме, благодаря бесхозным яблокам, стало самым сытным за почти семилетнюю жизнь Геры.

В один из июльских дней он прибежал домой по обыкновению в девять вечера. Позднее нельзя, очередной «папка» ругался. Орал, как ненормальный, если мальчишка «показывал неуважение», мог оплеуху влепить с такой силой, что потом полночи болела голова. А раньше ноги не несли домой. Что ждало семилетку в провонявшей алкоголем квартире? Крики, ругань, драки — маленьким детям лучше подобного не видеть.

Почти звериным чутьём Гера, еще не переступив порог квартиры, почувствовал — что-то случилось. Страшное. Непоправимое. Знал ли он, что такое смерть? Конечно, знал — на улице иногда валялись трупики кошек, на перекрёстках сбивали собак, умирали птицы. Следы быстро убирали дворники, но для мальчишки, который пропадал большую часть времени вне дома существование смерти не составляло тайны.

Посредине кухни навзничь лежала мама, уткнувшись носом в пол, странно, не по-человечески, раскинув ноги. Вокруг тела растекалась кровь. Пальцы руки крепко держали стакан, возле которого лужицей расплылась водка, добавляя разводы на полу.

Странно, Гера не заплакал, не испугался, не почувствовал ничего. Вышел вон, сбежал вниз по лестнице, деловито подошёл к мужикам, играющим во дворе в домино, буднично сказал: «Мамку мою убили».

Ему не поверили, кто же поверит, особенно пацану, слезинки не проронившему, пока говорил. Не иначе, дурная шутка. Малышня придумывает игры, одна хлеще