Смола - Ане Риэль

если уж она говорила, то давалось ей это с невероятной легкостью. Она делала вдох, такой спокойный и глубокий, что можно было подумать, будто она делает его осознанно. И хотя он не решался взглянуть на нее прямо, он все же замечал, как при каждом вдохе поднимается под блузкой ее грудь, он слушал, дышал с ней в такт и вспоминал о море; о том, как северные волны бились о берег в тот день, когда они с братом и отцом приходили туда. Тихий вдох, тихое шипение волны и снова вдох. Успокаивающая бесконечность.

Именно так он слышал дыхание Марии и, слушая его, забывал дышать сам.

А какая красивая у нее улыбка.

Улыбка Марии пряталась в уголках ее губ и как будто была там всегда. Йенс был уверен, что Мария немного улыбалась, даже когда плакала.

В ее нежности Йенс чувствовал силу, в осторожности – нерушимое спокойствие, в невероятном трудолюбии – мягкость. Он наблюдал за тем, как она носит тазы, одежду, постельное белье, дрова, кастрюли, мешки, даже не останавливаясь, чтобы вытереть пот со лба. Он замечал, что она обращается с животными так уверенно, как будто делала это всегда. Без страха и колебаний, сильными, нежными руками и уверенным голосом. Животные любили Марию.

Как же Йенс их понимал.

В сентябре Йенс показал ей лес. Когда в его волосах застряла смола, Мария засмеялась. В марте он показал ей море, и она хохотала, когда он намочил ноги. В июне он показал ей луг, и она поцеловала его в зарослях «постельной соломы Девы Марии».

Дорогая Лив,

В моей жизни были решения, которые мне не стоило принимать. Быть может, мне не стоило встречать твоего отца. Быть может, если бы я осталась на материке, все было бы тогда гораздо проще. Я бы вышла замуж за кузена отца, которого он мне сватал. Отец говорил, что это помогло бы бизнесу – у него был книжный магазин.

Но я была такой юной. Слишком юной. А у кузена был мерзкий, злобный взгляд и огромные руки, несмотря на то, что этими руками он только записывал числа и выписывал счета. Я боялась этих огромных рук и его самого, хоть отец и говорил мне, что кузен – хорошая партия для меня. Не потому ли он был хорошей партией, что поддерживал малый бизнес, особенно если бизнес принадлежал родственникам.

Да, может, он и был хорошей партией для стеснительной дочки хозяина книжной лавки. Извращенный и зацикленный на бизнесе мужчина, который после смерти своего больного отца должен был унаследовать завод по производству контейнеров для яиц. Мне кажется, что его руки с легкостью давили эти яйца, едва он к ним прикасался. Я чувствовала себя такой же хрупкой, как свежее яйцо в новой упаковке. Ты не поверишь, но тогда я была стройной, прямо как ты сейчас.

Отец говорил мне, что, разумеется, не нужно делать того, чего я не хочу. Но в его глазах я читала, что отрицательного ответа он не потерпит. А глаза матери говорили мне, что она не сможет смотреть на меня в руках этого человека. Она меня понимала.

Какой бы выбор я ни сделала, он бы расстроил одного из них. Я решила пожалеть маму. Во всяком случае, я попыталась это сделать. Через год после моего отъезда я узнала, что она умерла от пневмонии. По крайней мере, я не разбила ей сердце.

Позже я прочитала, что завод по производству контейнеров для яиц обанкротился, а вот книжная лавка все еще работает. Как-то мне удалось позвонить туда с телефона знакомых. Я промолчала, когда отец поднял трубку. Его голос был постаревшим. Он ответил: «Книжная лавка Свендсена».

Я рада, что книги все же одержали победу над контейнерами для яиц.

Я часто переезжала и работала продавщицей, но эта работа была мне не по душе. Однажды кто-то сказал мне, что можно поискать работу на острове. А на паромной переправе я узнала, что Эльсе Хордер и ее сын Йенс, которые живут на Ховедет, ищут помощницу.

Так я здесь и оказалась. С твоими отцом и бабушкой.

И уж поверь мне, Лив, что твой отец был самым прекрасным мужчиной из всех, кого я когда-либо встречала. Он был таким ласковым – с мягкими, нежными руками и темными-претемными глазами. В нем не было ничего злого или пугающего, совершенно ничего! Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности и ни на секунду не сомневалась, что хочу быть только здесь, рядом с ним.

Не знаю, стоит ли рассказывать тебе это, ведь ты еще совсем ребенок. Но я так хочу рассказать об этом кому-то. Хочу поделиться с тобой.

В первый раз мы с твоим отцом занимались любовью на лугу в море желтых цветов. Мы оба так боялись гадюк, но все равно бесстрашно легли там. Представляешь? Я помню, что он рассказывал мне о бабочках. И о жаворонке. О пчелах. О цветах… было очень важно лечь именно среди желтых цветов, потому что эту постель для нас постелила природа. Это он так говорил. Это был единственный раз, когда я слышала, как он заикается. И единственный раз, когда его руки тряслись. Не потому, что он боялся змей. Он боялся из-за того, что вот-вот должно было случиться между нами. Меня тоже трясло.

Я до сих пор помню, как осторожно его губы коснулись моих. Он парил надо мной как бабочка, и я ощущала себя такой изящной и хрупкой, словно раскрывающийся цветок. Я и сейчас иногда ощущаю себя так внутри – изящной и хрупкой.

Когда все началось, мы с ним еще ничего об этом не знали, но все сразу все поняли. Когда-то и ты встретишь мужчину, полюбишь его, и, я надеюсь, он будет так же парить над тобой.

Нет, я не сожалею о том, что встретила твоего отца. Я искренне влюбилась в него и все еще люблю. В каком-то смысле моя любовь к нему уравновешивает все остальное. Даже то, что я теперь лежу здесь, такая большая и тяжелая. И то, что произошло с твоей бабушкой Эльсе. И с Карлом. И весь этот хлам. Эту грязь, которую я оставляю, словно ничего не вижу. Все то, с чем случилась беда. В том числе – с тобой.

Не знаю, как это все закончится. Я ведь знаю только то, что ты мне рассказываешь, и чувствую, что рассказываешь ты не все. Что все не так, как должно быть. Что за пределами