На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян - Л. Зайонц

<…> пленник у цепей железных дыма

Прикован к облачку желаний,

Дорогой сонною идет <…> —

и тем он отличается от лирического я «Огнивом-сечивом…». Однако любопытно, что в «Курильщике ширы» звучат те же мотивы, встречаются те же образы, что и в комментируемом стихотворении: это и два противопоставленных друг другу мира, и создание собственного мира, и сладость дыма/зелья/думы, и уста, в одном случае улыбающиеся, в другом – спекшиеся, и огонь, который является оружием героя в «Огнивом-сечивом…» и который отвергает герой «Курильщика ширы». Ср.:

С устами высохшими досуха

Он тянет сладкий мед,

И с ядом вместо посоха

На берег сонных грез идет.

Внезапно святилище огня ,

Бой молота по мягкому и красному железу, —

Исчезло все <…>

Забыто все, и в дыме сладкой думы [36]

Труд уносился к снам любимым…

Если я в «Огнивом-сечивом…» сам озаряет дол , возвещает утро нового мира, то курильщик ширы погружается в свой мир наваждений только ночью; утром этот мир рушится:

В ночную щель блеснет заря —

Он снова раб, вернувшийся к трудам.

Таким образом, при общности мотивов «Курильщик ширы» – стихотворение более реалистическое по сравнению с мифологическим «Огнивом-сечивом…».

Низкий план темы курения разворачивается в более поздних стихах. В руках хлебниковских персонажей тогда оказываются уже не трубка, не кальян, но «советский дым», как в уже обсуждавшемся «Председателе чеки», самокрутки, дешевый табак – все это признаки упадка культуры или вообще непричастности к культуре, разрухи, беспредела и насилия. Сестра поэта Вера Хлебникова вспоминала, как весной-летом 1911 г., когда они жили в Алфёрове, Хлебников «читал отрывки новых вещей» и хранил свои рукописи в сарае: «<…> но это продолжалось не долго: деревенские курильщики проведали о таких несметных бумажных богатствах <…> и однажды ночью был взломан замок и похищен весь мешок с рукописями» [цит. по: Бобков 1987, 18]. Значит, Хлебников не понаслышке знал о тех вандалах, о которых он читал в статье Маяковского «Умер Александр Блок» (1921) и которых он сам портретирует в поэме «Ночной обыск» (1921). С некрологом Маяковского связывают другую поэму Хлебникова, «Председатель чеки» [см.: Арензон, Дуганов 2002, 478]. Маяковский рассказывал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: „Нравится?“ – „Хорошо“, – сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли“» [Маяковский 1959, 21]. Хлебников изобразил крупным планом тех, от которых пострадал Блок и которыми он еще раньше любовался в «Двенадцати»:

– Садись, братва, за пьянку!

За скатерть-самобранку.

«Из-под дуба, дуба, дуба!»

Садись, братва!

– Курится?

– Петух!

– О, боже, боже!

Дай мне закурить.

Моя-тоя потухла.

Погасла мало-мало.

Седой, не куришь – там на небе?

– Молчит.

Себя старик не выдал,

Не вылез из окопа.

Запрятан в облака.

Все равно. Нам водка, море разливанное,

А богу – облака. Не подеремся.

Вон бог в углу —

И на груди другой

В терну колючем,

Прикованный к доске, он сделан,

Вытравлен

Порохом синим на коже —

Обычай морей.

А тот свечою курит…

Лучше нашей – восковая!

Да, он в углу глядит

И курит.

И наблюдает.

На самоварную лучину

Его бы расколоть!

И мелко расщепить.

Уголь лучшего качества! [37]

Курящие и кутящие мужики-разбойники профанируют иконописный образ, то представляя его тоже курящим, то видя в иконе одну лишь доску, которую можно пустить на лучины. Кажется, подобное развенчание божества восходит к известному антиклерикальному стихотворению Шевченко «Свiте ясний! Свiте тихий!..» (1860):

Будем, брате,

З багряниць онучі драти,

Люльки з кадил закуряти,

Явленними піч топити,

А кропилом будем, брате,

Нову хату вимітати!

Идея пустить икону на самоварную лучину пришла из более раннего хлебниковского опуса, где развернутая метафора предлагает читателю проследить страшную трансформацию божественного лика:

«Верую» пели пушки и площади.

Хлещет извозчик коня,

Гроб поперек его дрог.

Образ восстанья

Явлен народу.

На самовар его не расколешь .

Господь мостовой

Вчерашнею кровью написан,

В терновнике свежих могил,

В полотенце стреляющих войск,

Это смотрит с ночных площадей

Смерти большими глазами

Оклад из булыжных камней.

Образ сурового бога

На серой доске

Поставлен ладонями суток,

Висит над столицей. Люди, молитесь!

В подвал голубые глаза!

Пули и плети спокойному шагу!

– Мамо!

Чи это страшный суд? Мамо!

– Спи, деточка, спи!

«Верую» пели пушки и площади, 1919—1920, 1922

Как и мотив курения, образ огня, еще не явно присутствовавший в «Огнивом-сечивом…», в дальнейшем творчестве Хлебникова тоже имеет два плана. С одной стороны, огонь у Хлебникова – некий бог, творящий безусловное благо. Такое понимание возможно и для нашего стихотворения, а также, например, для «Как стадо овец мирно дремлет…», <1921>, «Огневоду», «Письмо в Смоленске» (оба 1917), «Ладомир». Человек, обладающий огнем, подобен Прометею и становится в борьбе с огнем жертвой, новым богом, как, например, в «Боге XX века», <1915>. Отметим здесь попытку овладения огнем, соединенную с мотивом жертвенности и курения:

Его плащи – испепеленные.

Он обнят дымом, как пожарище.

Толпа бессильна; точно курит

Им башни твердое лицо , —

ибо такая же попытка, но гораздо более счастливая, была описана в комментируемой миниатюре.

Данный поворот темы был уже давно разобран Р.В. Дугановым, который сделал такой вывод: «<…> хлебниковский мир есть молния . <…> Молния (со всеми ее мифопоэтическими модификациями: огонь, свет, луч, взрыв и т. п.) является у него и первообразом мира, и принципом всеобщего единства, и архетипом поэтического слова. <…> В конечном счете все его творчество было поэтическим постижением <…> молнийно-световой, или потенциально-энергийной, природы мира» [Дуганов 1990, 149]. Здесь хотелось бы подчеркнуть именно амбивалентность образа огня у Хлебникова.

В ряде стихов он настойчиво воспевает огонь уничтожающий, пожирающий великие творения культуры, потому что в таком пожаре он видит предпосылку обновления, очищения от груза прошлого. Начал он с себя, когда в 1918 г. в Астрахани «был без освещения». «Я выдумал новое освещение, – пишет Хлебников. – Я взял „Искушение святого Антония“ Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при ее свете прочитывая другую; множество имен, множество богов мелькнуло в сознании, едва волнуя, задевая одни струны, оставляя в покое другие, и потом все эти веры, почитания, учения земного шара обратились в черный шуршащий пепел. <…> Имя Иисуса Христа, имя Магомета и Будды трепетало в огне, как руно овцы, принесенной мной в жертву 1918 году. Как гальки в прозрачной волне, перекатывались эти стертые имена людских грез и быта в мерной речи Флобера. Едкий дым стоял вокруг меня. Стало легко и свободно. <…> Я долго старался не замечать этой книги, но она, полная таинственного звука, скромно забралась на стол и, к моему ужасу, долго не сходила с него, спрятанная другими вещами. Только обратив ее в пепел и вдруг получив внутреннюю свободу, я понял, что это был мой какой-то враг» [Хлебников 1930, IV, 115—116]. В литературу этот психологический опыт претворился еще раньше. Так, в поэме «Внучка Малуши» (1908—1910?) училицы (студентки) женского всеучбища (университета) сжигают свои наглядные пособия, учебники и книги (к сожалению, отбор имен до сих пор не ясен):

Сюда, училицы младые,

В союз с священными огнями,

Чтоб струи хлябей золотые

От нас чужие не отняли. <…>

В этом во всем была давно когда-то дерзость,

Когда пахали новину.

Челпанов, Чиж, Ключевский,

Каутский, Гебель, Габричевский,

Зернов, Пассек – все горите!

Огней словами – говорите!

Поэма заканчивается утверждением того же действа:

И огнеоко любири

Приносят древние свирели…

При воплях: «жизни сок бери!»

Костры багряны[е] горели…

В «Разговоре двух особ» <1912> находим: «Я тоскую по большому костру из книг. Желтые искры, беглый огонь, прозрачный пепел, разрушающийся от прикосновения и даже дыхания, пепел, на котором можно еще прочесть отдельные строки <…> – все это обращается в черный, прекрасный, изнутри озаренный огнем цветок, выросший из книги людей, как цветы природы растут из книги земли, хребтов ящеров и других ископаемых» [Хлебников 1933, 183]. Те же мечты отзываются, несомненно, и в стихотворениях «Слава тебе, костер человечества…» (1920), и в «Единой книге» (<1920>, 1921; включено в «Азы из узы», <1920—1922>); в обоих названа цель пожара – «мировой язык» и новая «единая книга» земли, вероятно, написанная на этом языке: