Колыма - Том Роб Смит

Николай хотел во всем признаться и попросить прощения. Но никто не выдвигал ему никаких требований, предложений или указаний, как он должен покаяться. На первом конверте была указана его фамилия. Его принесла жена, и он небрежно вскрыл конверт в ее присутствии. А когда она поинтересовалась, что в нем находится, он солгал, спрятав фотографии. С той поры ему приходилось вскрывать их тайком. Даже после двадцати лет брака его жена не догадывалась о том, кем он работал. Нет, она, конечно, знала, что он был агентом государственной безопасности, но и только. Пожалуй, она сознательно предпочитала не знать больше. А ему было все равно, сознательно или нет, — он по-настоящему дорожил ее неведением и полагался на него. Если бы она знала обо всем, если бы увидела лица тех, кого он арестовывал, если бы она увидела их после двух дней непрерывных допросов, в ее глазах поселился бы страх. То же самое и в отношении его дочерей. Они смеялись и шутили с ним. Они любили его, а он — их. Он был хорошим отцом, внимательным и терпеливым, никогда не повышал голоса и никогда не пил дома — дома, где он оставался хорошим человеком и примерным семьянином.

И вот кто-то захотел отнять это у него. Последние пару дней конверты приходили без указания адресата. Их мог вскрыть кто угодно: его жена, дочери. Николай перестал выходить из дому из страха, что письмо придет в его отсутствие. Он взял со своей семьи обещание, что они будут передавать ему все конверты вне зависимости от того, есть на них его имя или нет. Только вчера он зашел в спальню дочерей и обнаружил неподписанное письмо у них на туалетном столике. И тогда он вышел из себя и набросился на девочек с упреками, требуя, чтобы они сказали, вскрывали они конверт или нет. Обе расплакались при виде столь неожиданной перемены, произошедшей с ним, и стали уверять его, что положили письмо на свой столик только для того, чтобы оно не потерялось. Он увидел страх в их глазах, и у него едва не разорвалось сердце. Именно тогда он и решил обратиться ко Льву за помощью. Государство должно поймать этих преступников, столь бессмысленно преследующих его. Он отдал много лет служению своей стране. Он был истинным патриотом. Он заслужил право жить в мире. Лев мог помочь: в его распоряжении находился целый отдел, занимающийся расследованиями. В их общих интересах поймать этих контрреволюционеров. Все будет как в старые времена. Вот только Лев даже не пожелал его выслушать.

В булочную уже начали приходить на утреннюю смену первые рабочие. Они остановились поодаль, глядя на покачивающегося в дверях Николая. Тот прорычал:

— Что надо?

Но они лишь сбились в кучу в нескольких метрах от входа и молчали, не решаясь пройти мимо него внутрь.

— Вы что, осуждаете меня?

Их лица ничего не выражали. Эти люди пришли печь хлеб для горожан. А ему надо возвращаться домой, в единственное место, где его любят и где его прошлое ничего не значит.

Он жил поблизости и потому, пошатываясь, побрел по пустынным улицам, надеясь, что в его отсутствие к дверям не подбросили очередную бандероль. И вдруг Николай остановился, часто и шумно дыша, как старый больной пес. Он услышал какой-то звук позади и резко обернулся — ему почудились чьи-то шаги, он был уверен, что расслышал стук каблуков по тротуару. За ним следили. Он бросился в ближайшую тень, напрягая зрение. Это они, враги, преследуют его и охотятся на него так, как когда-то он охотился на них.

Он развернулся и побежал, побежал домой, так быстро, как только мог. Споткнувшись, он едва не упал. Полы тяжелого пальто хлопали по икрам. Решив сменить тактику, он остановился и бросился назад. Он перехитрит их, он давно научился играть в эту игру! Но они использовали против него его же методы. Вглядываясь в темные провалы дверей, в мрачные проходы между домами, грязные норы, в которых, как он их учил, скрывались агенты МГБ, Николай крикнул:

— Я знаю, что вы здесь!

Голос его эхом прокатился по пустынной улице. Она показалась бы пустой обычному человеку, но он-то хорошо разбирался в подобных вопросах. Однако решимость покинула его, растаяв, как утренний туман.

— У меня есть дети, две дочери. Они любят меня! Они не заслужили этого! Причинив вред мне, вы сделаете больно им.

Его девочки родились, когда он еще был офицером МГБ. После очередного ареста отцов, матерей, сыновей и дочерей он каждый вечер возвращался домой и целовал своих детей перед сном.

— Как насчет остальных? Их миллионы, этих остальных, и, если вы убьете нас всех, не останется никого. Мы все соучастники!

В окна начали выглядывать люди, привлеченные его криками. Он мог ткнуть пальцем в любой дом, любое здание, и внутри наверняка оказались бы бывшие офицеры и охранники. Мужчины и женщины в форме превратились в очевидные мишени. А ведь были еще и машинисты, которые вели поезда в ГУЛАГ, те, кто обрабатывал корреспонденцию, ставил штампы на бланки, люди, которые готовили и убирали. Система требовала согласия всех и каждого, даже если они утешали себя тем, что ничего плохого не делают. Бездействия уже было достаточно. Отсутствие сопротивления имело столь же важное значение, как и наличие добровольцев. И он не позволит сделать из себя козла отпущения. Это не только его тяжкая ноша. Каждый нес свою долю коллективной вины. Время от времени он готов терзаться угрызениями совести, проводя каждый день несколько минут в размышлениях над теми ужасными вещами, которые совершал. Но люди, охотящиеся на него, не удовлетворятся этим. Им нужно нечто большее.

Страх обрушился на него вновь. Николай повернулся и вновь побежал изо всех сил. Запутавшись в полах пальто, он упал лицом вниз в жидкую снежную кашу под ногами, и одежда его моментально промокла. Медленно поднявшись, он ощутил жгучую боль в колене. Брюки порвались, но он побежал дальше, и с его пальто разлетались брызги талой воды. Через несколько шагов он снова упал. На этот раз он заплакал, сотрясаясь от жутких сдавленных рыданий. Перекатившись на спину, он выпутался из пальто, ставшего невероятно тяжелым. Много лет назад он купил его в одном из специальных магазинов с ограниченным доступом и очень гордился им. Оно было доказательством его статуса. Но теперь оно ему больше не понадобится: он не будет выходить на улицу, останется дома, запрет дверь на замок и задернет занавески.

Впереди показался его дом. Он ввалился в вестибюль, задыхаясь и обливаясь потом. С него ручьями текла грязная вода. Промокший до нитки, он привалился к стене, пачкая ее, и стал всматриваться в предрассветные сумерки на улице, надеясь хотя бы мельком увидеть своих преследователей. Никого не заметив — они оказались слишком хитрыми! — он стал с трудом подниматься по лестнице. Поскользнувшись, он упал и продолжил подъем уже на четвереньках. Чем ближе Николай оказывался к своей квартире, тем спокойнее становился. Они не смогут добраться до него за стенами его неприкосновенного убежища. Словно приняв успокоительное, он начал мыслить связно. Он был пьян и отреагировал слишком остро, только и всего. Вполне естественно, что за долгие годы он нажил немало врагов, которые затаили на него злобу и завидуют его успеху. Но если все, на что они способны, — это прислать ему несколько фотографий, то он может не волноваться. Подавляющее большинство — общество — ценит и уважает его. Добравшись наконец до своего этажа, он глубоко вздохнул и полез в карман за ключами.

Перед входной дверью лежал пакет размерами примерно тридцать сантиметров в длину, двадцать в ширину и десять в высоту, завернутый в коричневую бумагу и аккуратно перетянутый бечевкой. На бандероли не было ни имени, ни штампа, а лишь изображение распятия, выполненное чернилами. Николай упал на колени и дрожащими руками развязал бечевку. Внутри оказалась коробка. На крышке ее было написано: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Он поднял крышку. Внутри лежала не пачка фотографий, а стопка аккуратных машинописных страниц, довольно увесистая, не менее ста листов. Сверху находилось сопроводительное письмо. Он взял его в руки и пробежал глазами. Оно было адресовано не ему: это было официальное уведомление о том, что письмо следует прочитать в каждой школе, на каждой фабрике, в каждом рабочем и молодежном коллективе по всей стране. В недоумении он отложил письмо и взялся за доклад. Внимательно прочитав первую страницу, он потряс головой. Это не могло быть правдой. Это ложь, злобная клевета, ловкая подделка, цель которой — свести его с ума. Государство ни за что не стало бы публиковать и распространять подобный документ. Это было невозможно.

НЕВИНОВНЫ

ЖЕРТВЫ

ПЫТКА

Эти слова просто не могли напечатать черным по белому, да еще по прямому приказу государства, с последующим прочтением в каждой школе и на каждой фабрике. Попадись ему в руки авторы столь беспардонной и наглой мистификации, он казнил бы их, не задумываясь.

Николай в бешенстве скомкал только что прочитанную страницу и отшвырнул ее в сторону, а потом взялся за вторую и третью, разрывая их в клочья. Остановившись, он свернулся клубочком и лег на пол, упершись лбом в непрочитанный доклад и без конца повторяя: