Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки) - Митицуна-но хаха

Тем временем миновала уже пора очистительных обрядов, а назавтра, как будто бы, подходило время праздника Пастуха и Ткачихи. Миновало лишь сорок дней нашего затворничества. Самочувствие у меня в ту пору было неважное, меня мучил сильный кашель, появилось что-то вроде одержимости злым духом, против которой надо было бы попробовать заклинания, и с приходом невыносимой жары в то тесное жилище, где мы укрывались, я и Канэиэ уехали в горный буддийский храм, в котором я уже бывала. Когда же наступило пятнадцатое и шестнадцатое число, пришел День поминовения усопших[31]. Мы вместе с Канэиэ стали разглядывать удивительные картины того, как, собравшись разнообразными группами, люди несли подношения - это было то печально, то смешно. Мое самочувствие к тому времени уже не внушало тревоги, затворничество завершилось, и мы спокойно выехали в столицу. Осень и зима прошли без заметных происшествий.

Сменился год и ничего особенного не произошло. Сердце у Канэиэ, в отличие от обычного времени, во всем было полно благорасположения ко мне. С началом этого года он опять был допущен ко двору.

В день очищения перед празднеством Камо[32] тот же принц известил Канэиэ: «После того, как посмотрим на церемонию, поедем в одной карете». На краешке его письма было написано стихотворение «Мои лета».

Принца тогда не оказалось в обычной его усадьбе. Подумав, не пошел ли он на боковую улочку, Канэиэ сам направился туда и стал спрашивать о нем, и ему сказали, что принц «изволит находиться здесь». Попросив тушечницу, Канэиэ написал ему:

На южной стороне,Где Вы остановились,Уж появилась запоздалая весна.Ее сюдаСейчас мы попросили.

И Канэиэ с принцем выехали оттуда вместе.

Когда прошли те сезонные праздники, принц снова переехал в свой постоянный дворец, и Канэиэ навестил его там. Он увидел те же самые, что видел в прошлом году, красивые цветы и густые заросли травы сусуки[33], теперь очень коротко постриженной, и сказал его высочеству:

- Когда ее выкопают, чтобы рассадить, не пожалуете ли Вы немного и для меня?

Некоторое время спустя, когда мы вместе с Канэиэ ехали к речной долине, он сказал одному из сопровождающих:

- Да это же поместье нашего принца!

Мы проехали мимо, но Канэиэ произнес:

- Я хотел бы нанести ему визит, да не позволяют обстоятельства. При случае заеду. Прошу  передать принцу, чтобы не забыли о недавней моей просьбе относительно травы сусуки. Скажите человеку из обслуживающих.

Церемония очищения оказалась непродолжительной, и мы без промедления возвратились домой. Здесь нам говорят: «Сусуки от принца». Смотрим - в длинном ящике лежит аккуратно выкопанная трава, завернутая в голубую бумагу. Посмотрели еще - к подарку приложено очень милое стихотворение:

Лишь только выглянут метелки,Сейчас же путников с дорогиОни заманивать начнут.Траву сусуки дома у себяВыкапывать мне сделалось обидно.

Как мы на него ответили, я позабыла, но если хорошо подумать, видимо, ответ того заслуживал. Однако более ранние вещи я почему-то помню.

Прошла весна, а когда наступило лето, у меня возникло чувство, что у Канэиэ слишком часто бывают ночные дежурства. Он приходил ко мне рано утром, проводил у меня целый день, а когда начинало смеркаться, выражал сожаление, что должен идти. Однажды, когда я думала об этом, в наступающих сумерках послышался первый в том году стрекот цикад. Невыразимо очарованная, я сочинила:

Удивительно это:Только ночь настает,Я слушаю голос цикад.Но не знаю,Куда же они улетают?

Когда я произнесла это, Канэиэ затруднился уйти и остался. Так, ничего, как будто, не произошло, а я все больше начинала понимать намерения этого человека.

Однажды в лунную ночь мы разговаривали с Канэиэ (несмотря на дурную примету о том, что нельзя беседовать под лучами луны): то говорили о вещах, которые трогали наши сердца, то вспоминали былое, и, занятая всем этим, я сказала:

Что же яснее -Неясный свет луныСквозь облака ночныеИль будущего моегоНеясность?!

Своим ответом он все перевел в шутку:

Луна даже за тучамиПлывет на запад.Твое же будущееНе хуже этогоВсегда я знаю.

И хотя от этого все казалось таким надежным, место, которое Канэиэ считал своим домом, находилось не здесь, поэтому отношения между нами были далеко не те, о которых мне так мечталось. Меня мучили мысли о том, что для него, человека счастливого, я, хоть и провела с ним долгие годы и месяцы, не народила довольно детей, так что и здесь у меня все было очень зыбко.

Тем временем матушка моя исчерпала пределы своей жизни и в начале осени после долгих мучений скончалась. Чувство горести у меня превосходило всякие переживания обыкновенных людей, так что я совсем ничего не могла делать. Среди множества близких, которые были возле нее, я одна сделалась как безумная и твердила про себя: «Теперь я тоже не отстану, не отстану от нее». Так и произошло - отчего, не знаю сама, только ноги-руки мои бесчувственно оцепенели, и дыхание готово было уже замереть.

Я была в горном храме, когда все это случилось, а Канэиэ, с которым я могла бы поговорить, находился в это время в столице. Я посмотрела вокруг себя и подозвала своего малолетнего сына. Сказала ему только одно:

- Я очень занедужила и, похоже, могу умереть. Послушай меня, сынок, и передай отцу: обо мне пусть не беспокоится совсем. Пусть только совершит заупокойные обряды по моей матери - сверх тех похоронных служб, которые отправляют ее люди.

Потом добавила:

- Ничего не могу сделать. - И не смогла больше вымолвить ни слова.

От недуга я страдала долгие годы и месяцы, умершей же матушке уже ничем нельзя было помочь. Возле меня все стали говорить об одном:

- А если еще и она умрет,  что мы будем делать? Почему так нехорошо получается?! - и проливали слезы, а кроме того, было много людей, которые даже плакать боялись. Я ничего не могла сказать, но находилась в сознании.

Я едва различила фигуру отца, когда он, очень обеспокоенный, приблизился ко мне и сказал:

- Я у тебя остался единственным из родителей. Что это такое получается? - Потом налил мне горячей микстуры и заставил выпить. После этого я стала понемногу поправляться. Так вот, как подумаю еще раз, возникает такое ощущение, что мысль - больше не жить - возникла у меня в те самые дни, когда ушедшая от нас так страдала, видя, как все мимолетно. Она днем и ночью с глубоким вздохом произносила только одно: «О-ой, а как у тебя-то дела?». Я вспоминала, как часто, глубоко и трудно она дышала, и мне до такого не хотелось доживать.

Канэиэ услышал обо всем и приехал. Так как я ни о чем не помнила, он от меня ничего не добился и тогда встретился с моими людь­ми.

- С нею дело обстоит так-то и так-то, - рассказали ему, и Канэиэ расплакался. Нужно было остерегаться осквернения, но он сказал:

- Ах, какая ерунда! - и остался со мной[34]. Всем своим видом в эту пору он показывал полное и трогательное сострадание.

И вот, завершив все погребальные дела, множество людей, занятое ими, разъехалось. Теперь мы собрались в очаровательном горном храме, скучали. Ночами я не смыкала глаз, в скорби встречала рассвет, а когда смотрела на гору, то подножие ее было закрыто туманом. Если мне уехать в столицу, у кого я там найду пристанище? Иногда я думала, что лучше, может быть, мне умереть здесь, но тогда... как же горько будет моему ребенку, который останется жить!

Так прошло десятое число. Однажды я услышала, как священнослужители разговаривали в перерыве между возглашениями имени Будды[35]:

- Это, видимо, место, где наверняка можно увидеть людей, когда-то усопших. А когда к ним близко подойдешь, облик их рассеивается и исчезает совсем. На них надо смотреть издалека.

- А какая же это страна?

- Она называется Островом Мимираку[36].

Когда я услышала, как они переговариваются между собой, то с большой грустью подумала, что мне хотелось бы знать об этой земле, и я сочинила такие стихи:

Ее хотя б издалекаХочу увидеть.Названье островаДоносится ко мне -Мимираку, Радующий ухо.

Мой старший брат услышал эти слова и тут же залился слезами.

Где он находится сМы слышим лишь названье.Хотели мы найтиТу, что упряталМимираку.

Тем временем Канэиэ каждый день присылал справиться о моем здоровье, и посыльный оставался стоять, чтобы не подвергаться осквернению. У меня же не осталось никаких чувств. Канэиэ продолжал до утомительного много писать, какое нетерпение испытывает оттого, что не может видеться со мной из-за опасности оскверниться. Но я была погружена в свои думы, и память моя не сохраняла происходящего.