…А родись счастливой - Владимир Ионов

Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.

— Это смотря на какой спектакль, — спокойно отшутилась Люба.

— Да куда меня можно пригласить? Только на водевиль какой-нибудь. На высокой драме места мне, как я понял, не отведено. А комедию ломать тоже уже неохота — не мальчик. Давайте опускать занавес. Значит, решим на том, что пару дней вы ещё посоображаете, что да как. Я бы на вашем месте поехал, конечно, куда-нибудь.

— Интересно, куда бы ты поехал на моём месте? — спросила Люба постным голосом. Она никак не ожидала, что этот маленький и хитрый кавалер так скоро успокоится, и даже слегка обиделась на него.

— Куда бы? А хоть в Москву пристроился бы на первый случай. — Митрич так и эдак поглядел на Любу, соображая, куда она годится «на первый случай», и сообразил: Пристроился бы диктором на телевидение. Ага! Диктором. Работа видная, обзор хороший — вся страна перед тобой.

И это было неожиданно для неё от него, но не обидно, а интересно.

— Митрич, миленький, да я же глупа, а там, наверно, надо умной быть. Это во-первых…

— Во-первых, — перебил он её, — человек, говорящий, что он глуп, не так глуп на самом деле — проверено историей. Во-вторых, всему можно научиться. Думаешь, Пешков Алексей Максимович кончал литинститут имени Максима Горького? Или Шаляпин? Да его поначалу даже в хор не брали. А в какие столпы вымахали! Вас, Любовь Андреевна, красота защитит лучше всякого диплома. Их там вон сколько всяких, а с вами сравнить некого. А потом — тоже проверено временем — красота одна не даётся. К ней обязательно что-то прикладывается природой. Чувственность, ум… Глупость, конечно, тоже не исключается, но это не про вас.

Митрич словно спохватился чего-то, засобирался из дома. Листок с описью имущества колхозной гостиницы прижал кулачком к столу, чиркнул «молниями» модной папки.

— Словом, моё дело было посоветовать, — сказал он легко. — И ещё просьба будет: вдолбили бы вы Дурандину, чтобы он дурака-то не валял и слушал, чего ему велят. А то утром говорю: давай-ко уазиком займись, а он — когда, мол, председателем будешь, тогда и распорядишься, а пока сам знаю, чего мне делать. И, гляди, опять у вас во дворе бензин палит.

— И что же я должна ему сказать?

— А то и скажите, чтобы дурака не валял. Потом, такое дело… Глаз он на вас давно положил, Любовь Андреевна, и теперь, поди, считает, что час его настал. Дело, конечно, хозяйское, но я про Дурандиных всё сказал. Я вам ростом не пара, он — головой.

Глава 10

Степан явился сразу, едва Митрич ушёл со двора. Вместе с морозным духом от него пахнуло гуталином — видно, не нашёл ничего другого, чтобы смягчить задубевший полушубок. Не снимая шапки, поздоровался и привычно привалился к косяку, где от его плеча уже осталась темная отметина. Мельком глянул в гостиную на столик, собранный у дивана, по-шофёрски нагловато хмыкнул, дескать, как черёдного принимала Люба шкета.

— Ну как, проводил Игоря? — спросила Люба и посмотрела на Степана так, будто впервые увидела. То, что он неравнодушен к ней, она знала и чувствовала, но его набыченную ленивость считала застенчивостью. А это, оказывается, скрытая ленью свирепость? Господи, да такой в миг убьёт, если что… Но это неправда. Митрич просто болтун и завистник. А Степан — такой валенок! И столь же послушен, сколь могуч…

— Довёз, — ответил Степан. — Домой только заполночь вернулся. Чего там Митрич говорил? Систему чуть не разморозили?

— Да, все забыли про котёл.

— Я ночью-то хотел проверить, да побоялся, что напугаю — полезу в подпол-то. А тут, значит, мёрзли? Вот не знал! — Степан сверкнул глазами сквозь рыжие ресницы.

— А то бы что? — спросила Люба с шаловливым бабским вызовом, чтобы ещё раз поглядеть, как переживает он её заигрывание.

— А то бы затопил, — пробурчал Степан и, сопя, стал разглядывать угол косяка напротив. — Соляра-то там есть, или подвезти? — спросил он опять про котёл.

— Не знаю. За два дня, наверно, не замёрзну, а там уж как хотят.

— А через два дня чего будет? — насторожился Степан.

— Наверно, уеду.

— Надолго или насовсем?

— А что мне здесь осталось делать?

Вопрос этот был для Любы естественным, и выговорила она его просто, без задней мысли, которой минуту назад заставляла Степана вздрагивать ноздрями. Но до него будто только теперь дошёл смысл её игры — вчерашней и нынешней. Да ведь это же она намёки ему строит! Что ей тут осталось делать? Видали её!

— Да это бы нашлось! — откликнулся он.

Голос у Дурандина сел, он покашлял в кулак, ёрзнул затылком о косяк, опуская шапку на рыжие брови, и снова закинул её на макушку вспотевшей большой головы. «Видали её! Что ей тут делать осталось?»

— Мало ли тут дела? — сказал он так, словно черте что уже предлагал. Но Люба, уже закончившая игру, не поняла его.

— Например? — спросила она. — Митрич вот предлагает горничной остаться при этом доме, а ты чего?

— Я чего?

Степан растерялся от прямого вопроса. Это она уже не намёки строит, а за горло берёт. Видали её!

— Горничной тоже хорошо, — согласился он осторожно. — Чего тут особого делать-то?

— А ничего особого. Принимать гостей, оставаться с ними. Только и всего, — сказала Люба беспечно и снова уставилась на Дурандина ясными глазами, мол, скушал, Стёпа? Не задавай дурацких вопросов.

— Это не обязательно — оставаться! — вскинулся Степан.

— Но у меня же нет другого дома.

— Надо, дак будет! — ответил он, не поднимая глаз, и отлепил от косяка плечо.

Любе, как искрой тока, передалось это его движение, вернее, его смысл, и даже не столько смысл, сколько опасность того, что может последовать дальше. Степан о трёх точках опоры был забавен неуклюжестью чувства и мысли, а на двух — он вот-вот начнёт терять равновесие, хватать её, чтобы вместе грохнуться, мять, задавить. Она торопливо вышла из кухни в простор гостиной и оттуда заговорила:

— Нет-нет, Степан. Я еду Москву послезавтра. Митрич просил решать поскорее, и я решила.

— Я твоему Митричу ноги выдергаю, дождётся он у меня, — сказал Дурандин с порога гостиной. Он стоял в её дверях, держась за створки так, что белели ободранные ногти.

— Ты чего это? — спросила Люба, приглядывая за створками дверей. — Митрич, кстати, велел сказать, чтобы ты не валял дурака, вёл себя с ним, как положено. Верно, что ты его не слушаешь? Он толковый дядька. Знаешь, чего он мне насоветовал?.. Устроиться диктором на телевидение. Здорово, да? Мне это даже в голову не приходило.

— Ладно. Давай в город переедем. Там всякой работы навалом, — сказал Степан и оттолкнул створки от себя. Сказал тихо, покорным голосом, а двери толкнул так, что литое стекло в створках звякнуло, словно огрызнулось в ответ.

Люба дрогнула от такого звука и, не теряя Дурандина из вида, стала легко передвигаться по комнате от серванта к камину, оттуда — в угол за торшер, потом — к дивану. Глазомер у неё оказался верный, и, сколько ни шагал к ней Степан, расстояние между ними не убывало. Ей даже весело стало глядеть, как топчется он за ней в полушубке и шапке, взмокший уже от неуклюжести.

А Дурандин потел не от шубы. Он же сказал ей, что хотел сказать: «Давай переедем». Вместе, значит. Ну и что же, что не ответила? Гляди, балуется с ним, скачет с места на место. Взмокнешь тут, когда рядом такая краля, какую не то, что в селе или райцентре не сыщешь, да и в области-то — искать да искать! «Ну, балуй, скачи, думай, что не словлю!» — радовался Степан и делал ещё шаги, казавшиеся Любе один нелепее другого. А Стёпа-то считал их на пять ходов вперёд. Сокольников ведь когда-то говорил ей, что шофёр у него — охотник такой, что лису чуть ли ни руками берёт, а она это забыла или про это теперь не думала. Перебегала с места на место и совсем потеряла страх перед парнем, будто он в жмурки с ней играл.

— Ой! — тоненько визгнула она, когда ткнулась спиной в стекло книжного шкафа и увидела, что метаться ей больше некуда: с одного бока — лебединой шеей выгнутый подлокотник дивана, с другого — сервированный для Митрича столик, а впереди — всего уже в шаге от неё — пахнет потом и гуталином краснорожий бугай, закативший глаза под шапку.

— Ты чего, рыженький, ты чего? — дрогнула она голосом и стала щупать за спиной рукой, чтобы, вжимаясь в шкаф, не сесть на стайку дымковских «барынь», гуляющих по нижней полке, или схватить которую-нибудь для обороны. Кукол рукой не нашарила, зато за плечом Степана, как спасение, увидела портрет Сокольникова. — Ты гляди, кто на нас смотрит. — Люба ткнула Дурандина в плечо, чтобы оглянулся.

И охотник — вот зелень-то! — обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: «Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!» Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую — кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.