…А родись счастливой - Владимир Ионов

— Ма, я в паспорт к нему не заглядывала.

— И зря. Это надо делать. Я — деликатно.

— Ма, ну я тебя прошу! А то я начну сейчас отбивать у тебя твоё пугало.

— А я — у тебя. Согласна?

— А наследство на труды, ма?

— Бессовестная!

Люба пересела к матери, положила голову ей на грудь, подольстилась:

— Угу, яблонька моя кудрявая, а я — твоё яблочко.

— Да-да, яблочко, яблочко.

Но когда мужчины вернулись, маман не преминула «показаться» Сокольникову. Она почти не пила, много и интересно говорила, смеялась, открывая удивительно ровные белые зубы. Однако танцевать выходила только с мужем и вела себя с ним так, словно была в руках пылкого любовника и едва сдерживала ответное чувство. Но для Сокольникова этого было мало. Он — не лингвист, заморивший себя бесплотными изысканиями сущности грамматических построений и пребывающий на излёте физических сил. Пусть тот изумляется поведением жены и прижимает её в танце ребром ладони с оттопыренным мизинцем. Сокольников — практик, крепкий духом и хваткой, и эти трюки много повидавшей женщины не имеют для него реального смысла, если рядом — вот под его рукой — молодое, красивое, страстное и не вникающее в сложности бытия существо. Не уходя из-за столика (к чёрту эти танцы!) они от души веселились, наблюдая, как отвисает губа у членкора от того, что к нему жмётся милая в общем-то дама.

Маман всё поняла, что хотела понять: её дочь и Сокольников увлечены друг другом, и всё-таки, когда уже одевались к выходу, она изловчилась задать ему двусмысленно звучащий вопрос:

— А я вам разве не подхожу?

Сокольников улыбнулся:

— Очень подходите. В качестве милой тёщи, что и прошу вас принять совершенно серьёзно. Вас — тоже, — наклонил он голову к членкору и услышал в ответ сентенцию:

— Жизнь, в сущности, это — постоянная реализация выбора между «да» и «нет», «хочу» и «не хочу», «за» и «контра».

Всего через три месяца после этого вечера маман прислала вырезку из «Учительской газеты» с некрологом на своего теорграмматика, а теперь вот и Люба может ответить тем же. «Освободилась…»

А что? Может быть и так… Освободилась от необходимости жить в чуждом в общем-то ей селе, от каждодневного безделья и скуки длинных вечеров, от подступающей злости на него, на себя, на селян, не принимающих её за свою. Освободилась от его неожиданного бессилия и угнетающего ночного молчания с сигаретой у морозного окна, освободилась от отчаянного хрипа Высоцкого, что на весь дом — до дрожания посуды в стенке — ежевечерне просил: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»

И что ещё произошло, от чего она освободилась? Пасюк! Сытый пасынок. И «лапа».

«Ах, Сафроныч, лапонька ты моя! — помотала Люба головой. — Неужели это так и было?»

Видно, было, и семья об этом знала. Сказала же Альбина Фёдоровна, что в жизни он спокойно не спал. Значит, это было до Любы и не ради неё? Ну, не только ради неё… Но и ради неё — тоже. Вот от этого ей теперь не освободиться. И что же теперь делать? Идти заявлять на покойника? Она же совершенно не знает где, когда и сколько. И было ли это вообще? Может, пасюк просто болтал. Пьяный трёп балбеса. «Спокойно не спал…» Спал он, действительно, плохо. Вернее, мало. Но ведь это ещё не значит… Да и бог с ним! Милиция в чём-то там разбирается. А ей теперь в пору с собой разобраться — где жить, на что жить? И с кем? Тоже важно.

Люба бросила телефонную трубку на место, встала с неразобранной, крепко измятой кровати — поворочалась, видно, ночью-то, а ничего не помнит. Сняла с зеркала лоскут чёрного капрона (кто опять завесил?), внимательно оглядела себя. Ужас! Вся измятая, глаза запали, серая какая-то стала. Похороны близкого человека никого не красят. Даже молоденьких вдов. Но это хорошо, что она молода. Ведь жизнь-то продолжается. Было бы только на что жить. «Поищем! Кто ищет, тот всегда найдёт», — вспомнила любимую фразу Сокольникова.

Она спустилась вниз умыться и почувствовала, как холодно в доме. В гостиной — вообще мороз — выдуло через камин, и батареи, как лёд. Всё верно. «Ушёл хозяин, дом его остыл». Значит, и в ванной вода, как в проруби. Любу аж передёрнуло и покрыло мурашками, когда она представила, в какой воде очутился Сокольников. Она видела, как доставали из ледового пролома машину, как смерзались рукавицы у пожарных, вынимавших из неё закоченевшего Анатолия, но тогда она почему-то не чувствовала холода. Он перехватил ей дыхание только сейчас. Бедный, бедный Сафроныч, конечно, у него моментально зашлось сердце. Он же не терпел холодной воды. На Чёрном — пробкой вылетал из моря, на Балтике не купался совсем. А тут — прорубь! И она тут замёрзнет, потому что одной ей ни за что не протопить такой дом. Господи, как плохо быть одной! И что она вообще теперь будет делать? Останется здесь? Уедет? Куда? С кем? Одной так плохо, так холодно…

В глазах её встали слёзы, непрошенные и нежеланные. Выкатились и задрожали на густых ресницах, готовые разлиться по щекам. Она промокнула их рукавом халата, всхлипнула, жалея себя. И, словно спасение, увидела на каминной доске телефон. Привычно, памятью одних пальцев набрала номер председательского кабинета. Поняв, куда звонит, испугалась: там же пусто! Но трубка отозвалась голосом Митрича.

— Митрич, миленький, это я, Люба Сокольникова, посоветуй или помоги скорей! — заторопилась она, будто под ноги ей подливалась вода из зимней речки. — Замёрзаю, холод в доме, как в проруби.

— Дак… — заикнулся было Митрич, но она не дослушала:

— Там какой-то котёл надо топить, а я не знаю, с какой стороны к нему подойти. Пришли кого-нибудь или сам помоги, пожалуйста. Миленький, я прошу тебя…

— Мне всё ясненько, Любовь Андреевна. Упустили котёл с хлопотами-то. Это мы поправим.

— Да-да! Пришли кого-нибудь.

— Есть тут кадра одна неудельная. — Дальше Митрич прокричал что-то плохо слышное, видно, закрыл трубку ладонью, а для Любы добавил шутейно: — Посылать, однако, боюсь, как бы он там не запалился у тебя. Сию сам приду. И котёл натопим, и бумаги кой-какие поглядим.

Глава 9

Система, слава богу, не разморозилась, но батареи оживали медленно, и Люба вылезла из халата в лыжный костюм — в толстый свитер, стёганые, но отлично облегающие фигуру брюки, в мягкие сапожки-дутыши. Всё это, подаренное ей Сокольниковым к прошлогодней поездке в Карпаты и теперь дополненное чёрным шарфиком, было ей очень к лицу и моментально поправило настроение. Так что чай у пылающего камина она собирала, уже забыв, как хныкала час назад.

Митрич, примостившись на краешке дивана, — глубоко садиться он считал неприличным — да и опасался, что не достанет ногами до пола — смотрел на хозяйку с горделивой улыбкой, по которой Люба легко заключила, что нравится гостю, и что-то он ей припас…

— Про какие бумаги ты говорил по телефону? — спросила она, подсев к нему. — Чай сейчас быстро заварится под матрёшкой.

— Эх, дама какая тут! — покачал головой Митрич, оглядывая куклу-грелку, посаженную Любой на краснобокий фарфоровый чайник. — А не упреет он под таким-то подолом? Гляди-ко, вроде, яблоки-то на чайнике краснее стали!

— Ну, Митрич! — упрекнула его Люба.

— Это к слову. А бумаги тут вот какие, — достал он из-за себя солидную кожаную папку на «молниях». — Анатолий Сафронович, наверно, говорил, что дом этот — не его собственность, а стоит на балансе хозяйства в качестве дома для приезжих, гостиницы, по иному сказать?

— Я это знаю. И что, я должна освободить его? — Она заглянула Митричу в глаза. Тот чуть повёл левым плечиком, но смутился не шибко, не опустил с неё вежливого, весёлого взгляда.

— Тут два варианта, Любовь Андреевна: или-или…

— Не поняла.

— Ну, освободить, это понятно. Но можно и остаться.

— Каким образом?

— Опять: или-или. Или выкупить его у колхоза, что, конечно, трудновато, поскольку, как я узнал, Любовь Андреевна заявления о приёме в колхоз не писала, да и дорогонько он, леший, влетел артели…

— И во сколько же он «влетел артели»?

Гость с явным удовольствием чиркнул «молнией», открыл малиновое, остро пахнущее новенькой кожей нутро папки, где держал единственный листок с длинным перечнем, и, откинув в меру дальнозоркости голову, стал читать:

— Дом для приезжающих, двухэтажный полезной площадью 240 квадратных метров, оборудованный индивидуальной котельной установкой на жидком топливе, с гаражом на два бокса при нём и баней типа «сауна», имеет балансовую стоимость сто восемьдесят четыре тысячи рублей и двадцать семь копеек. Оборудован гарнитуром мебели финского производства стоимостью сорок тысяч рублей, гарнитуром мебели румынского производства стоимостью три тысячи рублей, гарнитуром кухонной мебели производства Кстовской мебельной фабрики стоимостью четыреста восемьдесят рублей. Кроме того, в доме имеются: холодильники марки «ЗИЛ» две единицы, телевизоры цветные марки «Чайка», музыкальный центр производства Япония один, посуда…