Потерянная эпопея - Алис Зенитер

Она не хочет ссориться из-за ничего, нет, только не с людьми, которых встречает каждый день или почти. Можно ведь говорить о многом, не рискуя повторяться, как в разработанных упражнениях. На выходе с того собрания, например, видя безмолвие коллег, она позволила политическому аспекту замечания испариться в коридоре и ответила подруге, что ей очень нравится месье Эмманюэль, что он хороший глава учебного заведения.

В начале марта месяца, когда солнце бьет в окна и первый технический класс перед ней от тепла мало-помалу размазывается по партам, Тасс пытается убедить своих учеников, как полезно им будет прочесть «Остров рабов» Мариво. Момент не лучший: урок перед обедом, и голод, который мог бы уравновесить апатию от жары, наоборот, добавился к ней, окончательно пришибив подростков. Тасс говорит им об утопических текстах XVIII века, в которых остров часто играет роль социальной лаборатории; упоминает Робинзона и Гулливера, которых не перечитывала с детства. Она говорит, что это забавно для нас, для вас, посмотреть с Ле Каю, чем был остров для Мариво. Веки учеников едва приподнимаются по ходу этого вступления.

– Это пространство мечты, пространство свободы и равенства, главное, пространство – и это должно вас заинтересовать,– где вновь прибывшие, Ификрат, Эфрозина, Арлекин и Клеантис, вынуждены подчиняться образу жизни местного населения, но все отлично знают, что в действительности было не так. Вновь прибывшие ничему не подчиняются по прибытии на остров. Когда Мариво пишет эту пьесу, Джеймс Кук еще не родился и Бугенвиль тоже, скажете вы мне. Так что же он знал об островах, Мариво?

Тасс путается, она и сама чувствует, но это не имеет значения для ее размякшей от усталости аудитории. Антильские острова, может быть. Франция уже колонизировала Антильские острова в ту эпоху, нет? Учитывая, что у нее уже была Гвиана, и вся Новая Франция, Канада, Луизиана и еще… как же это называлось? Аркадия? Ей надо было поискать, прежде чем углубляться в тему. Она это им должна. Это ее работа.

– Я вот что хочу сказать: тут речь о далеком острове, и говорят о нем, не заморачиваясь географией. Мы не знаем, где этот остров. Не знаем, кстати, и в какой мы эпохе, потому что часть персонажей из Афин, они отсылают к античной Греции, тогда как другая часть вышла из комедии дель арте. И, стало быть, это вовсе не пьеса об острове, это пьеса о месте, которого не существует, не-месте, а значит, у-топия, в полном смысле слова, где может случиться все.

Она выкрутилась, сделав ставку на этимологический смысл утопии, это профессорский подход, он придает уверенности.

– Там могли быть людоеды, как у Робинзона. Могли быть лилипуты, как у Гулливера. Но Мариво не пишет ни правду, ни фантастику. Не его это, не в его стиле. Он выдумывает остров, где рабы стали хозяевами, а хозяева рабами, с целью перевоспитания аристократов.

Тасс делит учеников на группки и раздает им сцены, которые выбрала благодаря советам в Интернете, чтобы они комментировали их на втором уроке.

Ученики склоняются над текстами или коротают время, обмениваясь ленивыми шепотками. Тасс боялась технических классов, когда начала преподавать на замене. Она думала: низкий уровень, нелюбовь (зачастую оправданная) к школе, которую не терпится закончить, и, стало быть, неизбежно конфликтные отношения. Но она редко встречает недисциплинированных, дерзких или агрессивных учеников. Для большой части подростков-канаков должное уважение к взрослым – это тишина. Они наблюдают, они учатся, они здесь, но не разговаривают: их слово ничего не весит, оно может лишь помешать. Остальные тоже ей не противятся. Неслухи скучают и засыпают, это их форма протеста. Они зевают, глаза становятся стеклянными, жесты замедляются. Они хнычут от ее вопросов, как будто она вытаскивает их из постели, гоня в школу. Иногда кто-то пукает, и все смеются. Иной раз Тасс немного одиноко, когда приходится повторять по три, четыре раза: «Ну что, никого? Никто не скажет что-нибудь об этом тексте?» – под избегающими ее взглядами.

Сидя за столом, она следит за группками, развалившимися на партах, и тоже поддается оцепенению. Жарко, слишком жарко в начале учебного года. Воздух плохо циркулирует в зданиях, и классы превращаются в хаммам, где все размякают. Растянув до максимума время своей неподвижности, Тасс начинает ходить между группками, спрашивая каждого, как подвигаются дела. Потом она указывает пальцем на стол, и ученики по очереди встают, чтобы прочесть свои неуклюжие заметки. Первая группа бормочет робкие комментарии о политических и комических масштабах сцены, пьесы, творчества Мариво и даже всего века; можно подумать, что они говорят о диковинных животных, которых никогда не видели своими глазами, полярных медведях, например, или дагю[12]. Однажды под Орлеаном, у родных Томаса, Тасс видела лисицу, и она показалась ей восхитительной и неуместной.

Двое учеников со следующим заданием, мальчик и девочка, неторопливо устраиваются за столом, и девочка начинает с «ну ето…», как почти все ученики, прошедшие перед глазами Тасс с тех пор, как она работает. Замысловатая подвеска в ухе мальчика, заканчивающаяся длинным серебряным крестом, возможно, египетским символом, почти касается его ключицы. Он говорит таким низким голосом, почти шепотом, что порой кажется, будто что-то тихо рокочет, как будто это раскаты грома, такие далекие, что ты даже не уверен, вправду ли их слышишь. Тасс требуется несколько минут, чтобы понять, что эти двое – близнецы; в первый миг ей кажется, что у нее просто двоится в глазах. Есть что-то странное в их лицах, похожих и в то же время резко отличающихся. Он красавчик, а в точности те же черты делают его сестру, наоборот, уродливой. Он читает за Арлекина, слугу, она за Ификрата, господина. Сцену она открывает вопросом: Ты любишь меня, и ты же осыпаешь меня бранью? Как все ученики, которых Тасс повидала за два года, они читают нараспев восклицательные фразы, которыми пересыпана ссора двух персонажей, старательно приглаживая их и внезапно повышая голос до визга на последнем слоге. Тасс с трудом скрывает неловкую гримасу, которую вызывают у нее эти высокие окончания. Мальчик читает: Ты хочешь, чтобы я разделил твою печаль, а сама никогда не разделяешь мою. До сих пор он все смотрел вниз, на записи, которые теребил так долго, что они повлажнели, но на последней части фразы вдруг поднимает голову и встречается с взглядом Тасс. А ты никогда не разделяешь мою мягко окутывает его лицо, как паутина, натянутая утром между кустами в саду. Он продолжает, пустившись в тираду без восклицательных знаков, не торопясь, но и не думая перевести дыхание, и