Теория прогресса - Геннадий Прашкевич

– Бежать надо!

– Это опять ты? – удивился радист.

– Я, – ответил Вовка.

Радист помахал в темноте белыми полотенцами:

– Если я убегу, паря, носом мне, что ли, стучать по ключу?

– И я, похоже, отбегался, – как эхо отозвался Лыков. – Не вижу, что там у меня с ногой, но, похоже, отбегался. Немеет нога, совсем разбили. Да и с рацией мне не справиться. Морзянку знаю, а ключ не по руке. Никогда не получалось, а тут…

– Так я же есть! – плачуще выкрикнул из темноты Николай Иванович. – Я немножко могу! Римас подтвердит – могу!

– Оставь, Коля! – возразил Лыков. – С твоей-то фигурой лезть сквозь угольный лючок! Ты сам его выпиливал, знаешь, щель – два бревешка. В твой лючок только Вовка пролезет, ну, может, Римас, не знаю, только не мы с тобой, Коля. Мы застрянем в лючке, как пробки.

– Илья, – вдруг спросил радист. – А ты кашу слопал?

– Какую еще кашу?

– Пшенную!

– Где это?

– Да там, на Угольном.

Лыков не ответил.

– А если расширить лючок? – суетился Николай Иванович. – Если лючок расширить?

– Зубами? – зло усмехнулся радист. – Это не бланки для гелиографа.

– Что ж, выходит – приехали?

Плотная тишина затопила склад. Даже Николай Иванович замер, не шевелился. И крошечное окошечко окончательно погасло в сумерках – ни лиц не разобрать, ни движений.

– Ну а ты? – нарушил тишину Лыков. – Ты чего молчишь, Пушкарёв Вовка? Болит что-нибудь?

– Ничего у меня не болит.

Но плечо у Вовки сильно болело.

И все мышцы ног болели. И еще страшнее было думать о том, что снова надо будет сейчас куда-то бежать, непременно бежать, а у него нет сил. Вот сам же говорю, подумал, что идти надо. Но куда? Кто укажет дорогу? Да еще в тундре… Один…

Но вслух он произнес:

– Конечно, я пойду.

Думал, засмеются: сиди, дескать, пацан!

Но никто не засмеялся, только радист хмыкнул:

– И что? Сядешь за рацию?

– Сяду. Я быстро, правда, не могу.

Радист не дослушал. Заторопился. Ногой простучал по стенке.

Тире точка…

Точка…

Точка точка точка…

Тире…

Точка тире точка…

Точка точка тире…

Вовка, не дослушав, обиженно отстучал в ответ: «Не струшу!»

– Ну, может, и не струсишь, может, и передашь, – с сомнением одобрил радист. Не понравился ему убогий Вовкин темп, он сам ногой отбивал быстрее. – При желании тебя даже понять можно.

– Сможет? – быстро спросил Лыков.

– Так ведь до рации надо еще добраться.

– Ну, это моя забота… – Теперь уже Лыков заторопился. Какая-то лихорадочность вдруг напитала, насытила, как электричеством, темный воздух холодного угольного склада. – Иди сюда, – позвал из темноты Лыков. – Чувствуешь? Это задвижка. Здесь у нас лючок для угля. Фрицы не знают. Мы его прорезали, чтобы лопатами в склад уголь забрасывать. Конечно, узко, но ты пролезешь. Должен пролезть. А как выпадешь из лючка в снег, толкайся ногами и ползи вперед, вперед, только вперед, ни на сантиметр никуда не сворачивай. Так ползи, пока не упрешься в железные стояки. Луна выглянет, прячься в снег. Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту. Фрицы, думаю, не сильно нас караулят, но ты себя такими размышлениями не тешь. А от метеоплощадки сразу возьми правее. Там уже не ошибешься. Там глубокий овраг, ты в него падай и дуй до самых Каменных столбов, торчат там такие, как растопыренные пальцы. Это и есть выход на Собачью тропу, понимаешь? Идти по ней тебе придется всю ночь. Конечно, берегом легче, зато опаснее. Засекут с подлодки, тогда в снегу не укроешься. А на Собачьей тропе тебя не увидят. Если повезет, как раз к утру доберешься до Угольного. Помнишь палатку? Там угольный разрез обнажается, ты его узнаешь. Главное, смелей, Вовка. По Собачьей пройдешь, как по коридору. Там ущелье. Узкое. Справа стена, слева стена. Сумеешь?

– Ага.

– И антенну натянешь?

– Ага.

– И питание подключишь?

– Ага.

– Тише…

– Это ветер… – прислушался радист. И спросил: – Что у нас в ящиках, Илья?

– Печка чугунная, – по-хозяйски перечислил Лыков. – Железяки от ветряка. Геологические образцы. Вовремя не вывезли. Чего ты взялся ревизовать не ко времени?

– Я не ревизую.

– Тогда что тебе ящики?

– Их придется уложить под дверь. Да так плотно, чтобы дверь нельзя было открыть. Фрицы утром постучатся, а мы им: гутен морген, фрицы, рано еще, мы спим!

– А они гранату под дверь…

– Да ну. Домик к складу впритык. Не дай бог, загорится. Если им нужна наша метеостанция, плюнут на нас. Пусть русиш швайн замерзают на складе. Главное, чтобы не увидели, что нас стало меньше, что один исчез. А то догонят.

– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил Вовку радист.

– Я попробую…

– Ну, ладно…

Лыков, охнув от боли, зашептал:

– Значит, запомни. Головой от стены, и ползи, пока не упрешься в железные стояки. Оставишь метеоплощадку по левую руку и оврагом – до Каменных столбов. Тут все просто. А дальше, Вовка, еще проще. Только не суетись. Камни на Собачьей мерзлые, скользкие. Ногу потянешь или колено выбьешь, совсем один останешься. Мы тебе сейчас не подмога.

– А вы?

– О нас не думай, Пушкарёв Вовка. Твое дело – добраться до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай вину. Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир. Что бы ни случилось, Пушкарёв Вовка, делай свое дело.

– А что может случиться?

– Не знаю, – резко оборвал Лыков.

– Я попробую, – выдохнул Вовка.

– Если выйдешь в эфир, отца узнаешь по почерку?

– Попробую…

– Ладно. Что с тебя возьмешь? Такая вот форма жизни. – Лыков будто спохватился: – Выйдешь в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, всем, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Всем, всем, всем! Срочно уведомите Карский штаб! И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Теперь фамилии. Запомни фамилии. Краковский, Елинскас, Лыков. Запомнил?

– Ага.

– Как только получишь уверенный ответ на своё послание, немедленно отключайся. Фрицы тебя быстро запеленгуют. Как только убедишься, что тебя поняли, все бросай к черту и беги на Собачью тропу. Никуда, только на Собачью! Это приказ, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.

Шорох. Глухой стук. Вдруг потянуло холодом. «Ныряй за борт!» Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз. Он протиснулся в лючок, и в лицо ему ударил ветер.

Сухой снег порхло оседал под руками.

«А если собьюсь? Если выползу прямо на фрицев?»

Но полз, полз, зарываясь в снег. Полз, пока не уткнулся во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Метеоплощадка… Сейчас вправо…» Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг, понял: «Белый!» И пес, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул тихонечко, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать. И Белый, будто понимая – нельзя шуметь, нельзя нарушать установившуюся над островом тишину, не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал тихонечко, как щенок, лез носом в Вовкино лицо.

«На, жри! – свирепо и счастливо шептал Вовка. – На, жри, жадюга!»

Он ругал Белого, а сам был счастлив. Он ругал Белого, а сам счастливо лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать, шептал: «Белый, Белый…» И не удержался: «Мамки где наши, Белый?..» Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было сейчас на место и время. Впервые за весь этот тяжкий безрадостный день ему, Вовке Пушкарёву, повезло. Впервые за этот тяжкий безрадостный день он, Вовка Пушкарёв, почувствовал какую-то уверенность. «Я дойду!» – шепнул он Белому в мягкое лохматое ухо. И поправил себя: «Мы дойдем! Только не бросай меня» И когда во тьме, чуть-чуть разреженной редкими звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, проявились перед ним смутные растопыренные каменные пальцы, высокие, еще более черные, чем царящая вокруг пронизанная ледяным ветром ночь, он сразу сообразил: это и есть Каменные столбы, это и есть выход в ущелье, выход на Собачью тропу, по которой, невзирая на ее неласковое название, можно идти во весь рост…

Глава шестая.

СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ

Он так боялся ошибиться, проползти в ночи мимо Каменных столбов, свалиться не в тот овраг, что, различив наконец узкие пальцы Каменных столбов, не выдержал – сел. И так и сидел по пояс в снегу, не чувствовал резкого, набирающего силу ветра. Вдруг сочился из облачных разрывов лунный свет. Мир сразу менялся: тени приходили в тревожное движение, ползли куда-то; вместе с ними начинали плыть, приходили в движение скалы. Вовка понимал: никак не могут раскачиваться скалы, и пытался теснее прижаться к Белому, глубже зарыться в лохматую теплую шерсть, услышать ровное, еще не сбитое дорогой дыхание.