Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

дубами. Но тут я обнаружил на противоположном склоне холма неприятельский лагерь, и там у огня сидел лишь один часовой. Ясно, что нам надо было ударить по ним, пока они нас не заметили. – Он стискивает в ладонях дымящуюся чашку, и из-под манжет выглядывают красные шрамы.

– Мы набросились на них сверху, – продолжает он, и его голос дрожит. – Мои люди украли их лошадей и оружие, потом с воем и улюлюканьем рассекли палатки. Вражеские солдаты выскакивали, полусонные, в длинных красных штанах, пытались оказать сопротивление, но преимущество было за нами. Наши сабли рассекали их тела, теплая кровь брызгала в наши лица. – Он уронил голову на грудь и скрестил руки. – Ты хотела услышать такую историю про войну? – Запах вины и неодобрение сочится из его пор.

– Виновата война, Франсуа, а не ты. Ты сражался за Францию. За свободу.

– Во имя свободы мы убивали мальчишек. – Он сердито фыркает. – Разве важно, кто они были – итальянцы, австрийцы или французы? За годы революции погибло больше граждан, чем за сотни лет королевской власти. Войны всегда бессмысленные и жестокие; они ведутся не ради людей, а ради жадной до власти верхушки.

Я накрываю его руку своей.

– Прости, что я попросила тебя рассказать, раз для тебя это такие болезненные воспоминания, но мне нужно понять, что ты пережил. Женщинам не говорят правды о том, что происходит в стране.

Его странные, необычные глаза открыто оценивают меня, потом снова устремляются на неведомую точку за окном.

– Пожалуй, нам пора возвращаться. А то твой отец решит, что я тебя похитил.

– Разве это плохой вариант? – Я улыбаюсь.

Он прижимает мою ладонь к сердцу, и я ощущаю, как оно лихорадочно бьется.

– Барб-Николь, ты забыла меня и была права.

– Я никогда не забывала тебя.

В его глазах сверкает искорка.

– Я рассказал тебе эту историю, чтобы ты поняла, как многое изменилось между нами. Я больше не твой невинный Головастик.

Как мне трудно соединить этого полного горечи мужчину с тем мальчишкой, о котором я тосковала все эти годы!

На улице по-прежнему идет дождь, и Франсуа снимает плащ и держит его над нами. Мы бежим мимо великолепного Реймского собора, где короновались французские монархи; теперь его разграбили и превратили в хранилище фуража. Зрелище такое печальное, что я стараюсь не глядеть на его стрельчатые арки и каменное кружево фасада.

– Чем ты будешь теперь заниматься, раз вернулся домой? – спрашиваю я.

– Как чем? Шерстяным бизнесом. Разве у меня есть выбор?

– Ну, по крайней мере у тебя есть бизнес. Мои родители гонят меня замуж, словно овцу на заклание.

– Я ненавижу овец и все, что с ними связано, – заявляет он и сердито пинает ногой камень. – Ненавижу их грязную шерсть, противный запах, испуганное блеянье и то, как моя кожа вздувается и воспаляется после контакта с состриженной шерстью.

– Ты ведь любил сортировать шерсть, когда мы были детьми.

– Ты любила сортировать шерсть, и я тоже. – Он останавливается и поправляет плащ, который держит над нами. – Ты уговаривала меня обследовать меловые пещеры под Реймсом, и я зажигал лампу и вел тебя в них, хотя ненавидел темноту. Ты хотела забраться на самое высокое дерево в лесу, и я карабкался вместе с тобой, хотя просто каменел от страха перед высотой.

– Ты так хотел быть рядом со мной? – Я улыбаюсь. Он смущенно фыркает.

– Должен тебе признаться. – Он прижимается лбом к моему лбу, и я слышу запах шоколада и кофе. – Твоя маман платила мне франк, чтобы я следил за твоей безопасностью.

Я отшатываюсь от него.

– Маман платила, чтобы ты смотрел за мной?

– Твои няньки не выдерживали и уходили, – смеется он. – С тобой было слишком много хлопот.

Я выскакиваю из-под его плаща и почти бегу под дождем прочь. Франсуа догоняет меня.

– Я думал, что это позабавит тебя.

– А я думала, что ты мой самый близкий друг. – Честно признаться, даже гораздо больше, чем друг. – Но теперь я узнаю, что мои родители просто платили тебе, чтобы ты был со мной!

Я ухожу, и дождевые капли хлещут меня по лицу, словно тысяча пощечин.

6

Я бы с радостью, но моя бальная книжка полна

И вот теперь, когда Франсуа разрушил, растоптал мои самые дорогие воспоминания, мне приходят на ум все прозвища, которыми меня наделяли: сумасбродка, порох, каприз природы, Нос.

– Неужели я и вправду такая нелепая и трудная? – спрашиваю я Лизетту, когда та обтирает меня после купания.

– Вы особа, которая всегда знает, что хочет. Я восхищаюсь этой чертой в вас. – Она закутывает меня в шелковый халат и завязывает бант. – Дайте-ка я сейчас тут уберусь и потом сразу вас одену.

Я целую ее в щеку.

– Я сама могу одеться.

Она закатывает свои добрые выпуклые глаза и походит в этот момент на дойную корову.

– Ваша маман оторвет мне голову, если вы явитесь на бал дебютанток небрежно одетой.

Как же мне избежать этого ежегодного бессмысленного фарса? Мои сестра и брат сидят за моим консольным столиком и мажут себе лица кремами, белилами, пудрятся, румянят щеки и красятся, оставляя на зеркале неряшливые мазки.

– А я-то думала, что буду тут сегодня в одиночестве, – усмехаюсь я.

Клементина втягивает щеки и по-рыбьи выпячивает свои пухлые губки. В ее внешности, кроме губок, больше нет ничего пухлого. В свои четырнадцать лет она высокая и стройная, как пасхальная лилия, на ней идеально сидят наряды «а-ля антик» с высокой талией, так популярные теперь, тогда как я похожа на мешок с бельем. Во время бала она, конечно, окажется самой востребованной девицей, и маман будет сиять от гордости. А сейчас сестрица наносит длинными, грациозными пальчиками румяна на щеки нашего брата. Они оба до сих пор играют в такие игры, хотя Жану-Батисту в его девятнадцать лет пора бы уже повзрослеть, честное слово!

Его длинные волосы медного цвета собраны на макушке в шиньон, их украшают нити драгоценных камней в виде капель, как на портрете Марии-Антуанетты, который хранится у него в шкафу после ее казни.

– Клементина, не скупись на румяна, – говорит он. – Я хочу выглядеть как свежая розочка из сада.

– Ты точно не можешь явиться на бал в таком виде, – говорю я.

Он встает и делает пируэт, фалды гобеленового фрака разлетаются в стороны, открывая его стройную талию.

– Как я выгляжу?

Нечестно с его стороны быть таким красавцем. Жан-Батист родился на полтора года позже меня, и нас долго считали близнецами. Одинаковые серые глаза, круглые лица, яркие, как медь,