В чужом пиру - Виктория Волгина

– Вы сидели в тюрьме?

И так же улыбнувшись от нелепости вопроса, она ответила:

– Слава богу, нет.

– А я сидел, – сказал строго депутат, – и горжусь этим.

Законопослушная Лера потеряла дар речи. Конечно, спонсорскую помощь дети не получили. Видимо, в обоих случаях надо было говорить:

– Не сидела, но очень об этом сожалею.

Время шло, Лера бездействовала, Лилька же, наоборот, вела бурную деятельность. Однажды, закрыв Леру с больной на большой ключ, Лилька отправилась закупать и отвозить продукты той парализованной женщине, что жила на другом конце Москвы. Ушла и пропала. Только ближе к вечеру наконец открылась дверь. Странной походкой вошла Лилька.

– Лиля, что случилось, где ты была?

Лилька без слов спустила брюки, и Лера увидела ободранную в кровь левую половину зада.

– Что случилось, Лиля?

Оказывается, с Лилькой случилась страшная история.

Как обычно, купила Лилька продукты и обязательную бутылочку водки для парализованной. Как обычно, угостилась вместе с хозяйкой и отправилась домой. Спустившись в метро, Лилька увидела, что электричка полна и вот-вот тронется. И увидела она также, как молодые люди бегут и запрыгивают в поезд. Стадное чувство и некоторая эйфория от угощения заставила Лильку тоже разбежаться и прыгнуть. Двери захлопнулись, но они не были готовы к задам таких размеров. В результате чего передняя часть Лильки оказалась в вагоне, а задняя – снаружи. Машинист заметил необыкновенную выпуклость и открыл двери. Зад перетянул, Лилька потеряла равновесие и выпала на перрон, при этом нога её и часть зада провалилась между перроном и электричкой. Электричка тронулась, Лильку потащило за ней. Крик в поезде и на перроне услышал машинист и дал тормоз. Лильку с трудом вытащили из-под состава, вызвали врача и потерпевшую отправили в медпункт, где обработали раны.

Ещё не оправившаяся от шока, тихая Лилька молча проследовала к оконной шторе. Руки её тряслись, но «лекарство» она не пролила.

Вскоре подоспел очередной Лилькин отпуск, и она засобиралась домой. Леру опять ждали квартирные испытания. Но Катя с Лилькой объединили усилия и договорились с Ольгой, той самой «жопомойкой», у которой бабка любила падать по ночам – они все вместе когда-то работали. Лера знала Ольгу по юности, они были ровесницами и одно время даже приятельствовали. Поэтому уход от Лильки её совсем не огорчил. Лилька же сдержала слово и на замену в этот раз взяла не энских, а какую-то женщину из агентства, молдаванку, тем самым совершив роковую ошибку.

Ольга потом рассказала Лере (ей звонила и жаловалась Лиля), что эта новенькая пришла в ужас от Лилькиного бардака и, не откладывая в долгий ящик, навела блеск и пригласила хозяйку. Та, увидев, как может сиять квартира, позвонила Лильке в Энск и сказала, что увольняет её. Лилька лишилась тёплого места и получила хороший урок: лучше держаться злоязычных, но своих. Та, что подсидела Лильку, осталась на её месте, но ненадолго: старушка через месяц умерла. Раскаявшаяся хозяйка пригласила Лильку на похороны и примирилась с ней. Ведь как бы Лилька ни работала, а три года при ней старушка была жива. Через Ольгу Лера узнала и о дальнейшей судьбе Лильки.

В агентстве, куда частенько носила подарки, Лилька вскоре нашла работу. Её очередной больной была опять же парализованная женщина, бывшая жена красавца-чиновника очень высокого ранга. Паралич у подопечной наступил после родов в совсем молодом возрасте, красавец с ней сразу развёлся, а сына отправил за кордон, где его растили и учили. Родная мать сына никогда не видела, только на фотографиях. Несчастная двадцать лет пролежала в параличе и умерла на Лилькиных руках через полгода после её прихода. По словам Лильки, умирающая не отрывала взгляда от фотографии сына. Он её хоронить не приезжал… Родственники было хотели похоронить усопшую в золотых украшениях, что были на ней, но, верная себе, Лилька сказала, что покойница завещала золото ей (видимо, мимически, ведь речь была тоже парализована).

Таким образом пополнился Лилькин золотой запас. После похорон Лилька опять уехала домой.

А Лера тем временем приживалась в далёком районе у Ольги, история которой ещё впереди, и, будучи свободной, осмысливала свои впечатления от Москвы и вела дневниковые записи. Так появилась лирическая и где-то пафосная глава «Воспоминание о Москве».

Воспоминание о Москве

(Из записей Леры)

– Москва, ты воспета поэтами. А я только пожимала плечами. Для меня этот звук ничего не значил. Ну не слилось, не отозвалось – что же тут поделаешь? Да и чем этот город мог быть для провинциалки? Чужой, настырно врывавшийся в сознание через радио и телевизор, где пафосные голоса жизнерадостно провозглашали:

– Дорогая моя столица! Кипучая, могучая… Москва моя, ты самая любимая!

А мне не нравится, когда что-то навязывают, тем более – любовь. Любовь, считаю я, должна зарождаться в тишине сердца…

И лишь попав на московские улицы, поняла, как сильно ошибалась. Ступив на них, я попала в детство. Как же я забыла?

– «У нас на Якиманке вхожу я в каждый дом», – вспомнилось мне. Якиманка, Божедомка, Ордынка и непонятная волшебная Маросейка – в детстве я жила на этих улицах вместе с московскими девочками и Агнией Барто. Вместе с ними собирала железный лом, прыгала через скакалку:

– «Я и прямо, я и боком, с поворотом и прискоком…» Вместе с ними чертила классики на потрескавшихся тротуарах старых улиц. Эти улицы дышали историей, но для меня сегодняшней они дышали детством – далёким счастьем с мамой, отцом, сёстрами и бабушками. Из-под пыльного пласта времени воздух детства пахнул на меня так свежо и тревожаще, что перевернулась душа…

Ужасное разочарование испытала я, когда прочла табличку на Маросейке. Оказывается, на ней жили украинцы, недаром вокруг Хохловы переулки. Была она, видимо, Малороссейкой, да со временем один слог потерялся и получилась Маросейка. А мне-то в детстве казалось, что на этой улице моросит какой-то необыкновенный дождь серебряными, золотыми, разноцветными нитями.

А ещё я в детстве хорошо помню Моховую и Малую Бронную, где не спят и ждут никогда не вернувшихся детей. Как хотелось мне тогда заглянуть в эти неспящие окна с воспалёнными лампами…

А юность моя, оказывается, помнит Арбат, на котором я прежде не бывала. Но она помнит, что в одном из арбатских переулков стоял старый дом, из окна которого, оседлав кухонную щетку, навсегда улетела в ночь таинственная красавица, а за нею следом глупая домработница на борове…

Она, моя юность, помнит и любит Арбат ещё потому, что там жил знаменитый незнакомец, певец и гражданин этой улицы. Неизвестным образом целиком забирал он моё сердце, когда я слышала негромкое:

– Ты течёшь, как река, странное название…

Попав в Москву, я пошла к нему на свидание. Через много лет, но оно состоялось, когда я увидела сутулую бронзовую фигуру поэта на воспетой им улице… И с тех пор я лелею мечту идиотки: вместе с уличными музыкантами спеть возле него песенку об Арбате.

А ещё со мной что-то происходило, когда я видела Кремлёвские стены и башни, они действовали на меня необъяснимо. Никогда я не была ура-патриоткой и к существованию Кремля относилась без пиетета. Но возле него я чувствовала себя могучей, возле него возникало ощущение покоя. Я долго не понимала, откуда это берётся, не из-за высоты же стен и башен? Но потом, кажется, додумалась: наверное, это генная память, наверное, прав был Карл Юнг с его коллективным бессознательным. Иначе откуда чему взяться? Это стучала в моё сердце, как пепел Клааса, память далёких моих предков, для которых Кремль был реальной защитой и крепостью.

А может, это прорывалась память давно покойного моего отца, нищего крестьянского сына тульской губернии, на заре советской власти ушедшего пешком, как Ломоносов, за образованием в Москву? Учась, он жил тем, что на рассвете собирал на близлежащем рынке оброненные покупателями монетки, а вечером разгружал вагоны на товарной Москве. Он вынес всё, и Москва вывела его в люди, дала ему, вечно голодному, вместе с образованием кусок хлеба. Наверное, не раз смотрел он на звёзды кремлёвских башен, и были они для него и надеждой, и защитой, и счастливым будущим… Всю жизнь не прерывалась его связь с этим городом: по работе он бывал в Москве каждый месяц. И ни у кого из подружек не было таких игрушек, как у меня с сёстрами. Потому что – из Москвы!

А может, всплывала более поздняя память моего дяди, мальчика-сироты, сына репрессированного отца – моего деда? Дядю тоже Москва приютила и дала образование. Наверное, и он с надеждой смотрел на свет кремлёвских звёзд.

Или это говорила во мне память его сына, моего двоюродного брата, учившегося в Москве в шестидесятых и ставшего москвичом? И ему, студенту, а потом и профессору, о чём-то шептали башни Кремля? Родственные связи с братом утрачены, но вот пришло время, и Москва напомнила о них.