Человек за бортом - София Цой

в зале, потом желобки на колоннах. Ерзал, старался усесться поудобнее, задевал под столом чьи-то ноги, извинялся вполголоса и к финалу заседания уже откровенно зевал, прикрывая рот рукавом пиджака. В конце концов от моего неловкого движения с лацкана сорвалась капитанская брошь и звонко стукнулась об пол. До конца совещания я гипнотизировал вещицу, сопротивляясь шальной мысли нырнуть под стол и поднять ее.

Когда, к моему облегчению, все закончилось, я пробрался сквозь беседующую публику к Найджелу, который смачивал пересохшее горло водой из высокого стакана, и поинтересовался, что я пропустил. Найджел поднял бровь, достал платок и вытер губы. Продемонстрировав таким образом недовольство моей рассеянностью, он принялся рассказывать:

– Что ж, ты сам видишь: кроме Капитанов, сегодня тут масоны, катары и Пауки. Начали с протестов по делу Мартен – оказывается, к беспорядкам присоединились дочери многих высокопоставленных людей. Даже сестра Элиота. Паукам поставили на вид излишнее рвение и просили быть осмотрительнее с арестами и обысками. Говорили и о грядущем форуме, но без подробностей. Через два часа встреча в Ledoyen, помнишь?

– Хм. А над чем смеялись под конец?

– Так над тобой. – Губы Найджела изогнулись в ухмылке.

– Шутишь?

– Ничуть. Над тем, как ты везде опаздываешь.

На этих словах сердце мое замерло. В зале не было часов, и мне пришлось обратиться к Найджелу, чтобы узнать время. Всю неделю я честно держал в голове, что сегодня, двадцать шестого февраля, в шесть пополудни мне нужно сопроводить Валентина в Восьмой штаб жандармерии, но в итоге это все-таки вылетело из моей головы – с теми же легкостью и быстротой, с какими теперь я вылетел из здания министерства. Дорога заняла пятнадцать минут.

Угрюмый черный фасад каменного здания поблескивал узкими, как бойницы, окнами из-под тяжелых черепичных век. У подъезда шумела толпа, среди пальто обычных горожан мелькали фуражки и черные шинели жандармов. Кто-то произнес мою фамилию. Я проскользнул через сумрачный коридор в тускло освещенный зал, где у пустующей администраторской стойки, обнесенной по периметру полукруглым стеклом, светлело серое пальто Валентина. Он был хмур и держал руки в карманах. Когда я подошел и улыбнулся, он едва кивнул, смерив меня холодным сердитым взглядом.

– Наконец-то, – буркнул он по-русски.

Русский у него звучал резче, циничнее французского. На французском Валентин всегда выражался изящно, даже скандал начинал со слова pardon. Вскоре я понял причину его раздражения: администратора все не было, а проходящие мимо жандармы отнюдь не горели желанием нам помогать. На вопрос, как пройти к инспектору, они только пожимали плечами, окидывая Валентина с ног до головы взглядом, так и говорящим: «Ну и на кой черт эта птичка к нам залетела?»

На самом деле я тоже задавался этим вопросом: мне так и не объяснили, зачем я здесь. Келси попросил меня сопроводить Валентина, чтобы помочь с бумагами, однако среди Капитанов я был последним, к кому стали бы обращаться за любой помощью в делах. Все мы знали, хоть и не произносили вслух, что Валентин попросту боится появляться один в общественных местах. Обсуждать это с ним самим было бесполезно – он только тяжело вздыхал, отведя взгляд. Потому я лишний раз ничего не спрашивал, да и вообще часто избегал его, тем более в феврале, когда он становился особенно угрюмым и раздражительным. Сейчас застывшую на его бледном лице досаду считал бы даже слепой, и презрительные взгляды жандармов ситуацию не улучшали. Мимо как раз прошли еще несколько, и один из них – случайно или нет – задел плечом Валентина, на что тот озлобленно обернулся и что-то процедил на французском.

– Чертов мужлан, – возмутился я по-русски, но Валентин лишь покосился на меня и облокотился на стойку. Лоб его прорезала глубокая вертикальная морщина.

В этот момент из дальней двери вышел статный рыжебородый жандарм и вопросительно уставился на нас. Валентин бесстрастно сообщил, что у него назначена встреча с инспектором Левантом.

– Боюсь, мсье Грант, он не примет вас, – сказал жандарм, представившийся как мсье Дион. – Он сейчас не в Париже.

– Вы уверены? Мы договаривались на сегодняшнее число, двадцать шестое февраля. В шесть часов.

– Ничем не могу помочь, мсье.

– По крайней мере, сказать, когда он будет, вы можете?

– Возможно, завтра.

Валентин приподнял брови и набрал воздуха, чтобы заговорить, но передумал и устало прикрыл глаза.

Мы последовали сквозь фойе, гудящее от голосов, под насмешливыми взглядами жандармов. На секунду я потерял Валентина из виду, но снова столкнулся с ним у выхода.

– Что думаешь делать? – спросил я его в дверях.

– Ждать, что еще, – раздраженно ответил он.

Двери открылись, и с улицы дохнуло холодом. Мы с Валентином одновременно поежились: промозглый ветер раздул полы наших пальто – нужно было застегнуться. Я потянул Валентина за рукав в сторону, к перилам.

– Псина черная, – прозвучало рядом по-русски.

Мы оба вздрогнули и обернулись на голос. Рядом стоял низкорослый человек средних лет в черной шинели и такого же цвета костюме. На голове его сидел котелок. Внимание привлекало левое ухо – помятое, будто оцарапанное пулей. Лицо было смуглым, глаза – тусклыми. На редкость невзрачный малый, однако вид его отчего-то вызвал у меня тревогу.

– Что, простите?

– У вас спина черная, – повторил он плоским сухим голосом и пошел прочь, опираясь на трость.

Мы переглянулись. Бледное лицо Валентина исказилось, точно он сдерживал слезы. Он повернулся к двери, и на его светло-сером пальто я увидел широкую черную полосу – от ворота почти донизу. Я дотронулся до нее. Это была густая маслянистая жидкость с резким запахом.

4

Келси Лаферсон

Я не понимал, что за вещество так основательно въелось в дорогое серое сукно. Но еще меньше я понимал, как мог Валентин не заметить, что его облили этой сомнительной субстанцией.

– Вроде бы кто-то толкнул меня, но ведь со спины… Там было слишком много народу, – только и пробормотал он.

В феврале Валентин всегда становился рассеян и угрюм. Нельзя сказать, что в остальные месяцы он был душкой, но пасмурный, бессолнечный месяц гибели его семьи он переживал особенно тяжело. Замыкался в себе, простужался, переставал спать, есть и принимать лекарства. Щеки у него западали и зарастали щетиной. Если его удавалось вытащить в ресторан, он смотрел на меня долгим, скорбным взглядом покрасневших заплаканных глаз. Еда тем временем остывала: привыкший к голоду, его организм уже не желал принимать ее.

В последнее время все усугублялось фантазиями о слежке – до криков, до запертых на три замка дверей. Поначалу я был обеспокоен и сам везде его сопровождал. Потом поручил кучеру ждать его по вечерам у редакции и отвозить домой, попросил Элиота поставить своих охранников в лобби дома на Трокадеро, где он жил. Сам я ни разу не замечал никаких «шпионов», но знал, что враги у Вала есть – взять хоть серию его статей, разоблачающих взяточников и махинаторов в высших кругах Санкт-Петербурга. Кто-то из тамошних шишек в результате лишился должности и оказался в тюрьме, и он вполне мог стоять за слежкой. Однако все это были лишь догадки, а найти настоящего виновника было не проще, чем шлюпку в открытом море. Потому я и решил поискать справедливости в Восьмом штабе жандармерии.

Это был не просто полицейский департамент. Восьмой штаб был гнездом Пауков – организации, некогда считавшейся частью Лиги Компаса. Я не питал к ним симпатии, но все же обратился за помощью. Не для себя – для Валентина. Для того девятилетнего мальчика, который в ночь с 28 на 29 февраля 1880 года проснулся в доме один, а поутру узнал, что его родители погибли. И обнаружили их отнюдь не жандармы.

Среди Пауков у меня был знакомый – Рон Джонсон, мой соотечественник. В клубе он отвечал за внешние связи, а потому нередко посещал собрания других обществ, в том числе Лиги. Он был известен как издатель и меценат, умел договариваться с разными людьми, однако все знали, что из Америки он сбежал, боясь уголовного преследования за надругательство над несовершеннолетней. Пауки умели замять подобные дела, но ублюдок остается ублюдком