Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков

коней и занимай тын вон там, по левую руку, у самой воды. Имей в виду: там, перед тыном, неглубоко, жеребец яйца не замочит, там они и перескочили, туда и теперь попрут. А коней далеко не угоняй, пусть под рукой будут. Но никому этого не говори. Пусть знают, что в трудный час ни в седло вскочить, ни за стремя схватиться возможности не будет. Пошли людей, чтобы встретили табун и кош.

– А ежели обойдут, батько? Как в прошлом годе было? Что тады? – Голос казака, стоявшего за спиной Ермака, был переполнен тревогой.

– Не дрожи, овечий хвост, волк ещё далёко, – усмехнулся Ермак и повернулся к казаку: – А ты спроси, Ермилко, свою левую руку, как она, не выронит ли саблю, когда на тебя татарин навалится? Сабелькой-то по-прежнему левой правишь?

– Так и есть, шуйцей.

– Ну так попытай свою шуйцу, она близка к сердцу, куда ближе десницы.

– Рука тверда, батько, сабли не выпустит.

– Видишь, Ермилко, какая мудрая у тебя рука. В другой раз, ежели какое сомнение нападёт, у неё совета и спроси. А атамана не тревожь.

Ермак отдал распоряжения другим атаманам и велел стругам с пушками затаиться в верболозах по правую и по левую руку от стрельцов, послужильцев, дворян и пеших казаков, засевших в ожидании врага за тынами перед бродом.

Князь Шуйский и его свита уже были в сёдлах. Поблёскивали их дорогие доспехи. Всхрапывали кони, ещё не успевшие отдохнуть. Шуйский после первой рубки, в которую кинулся как простой воин, в самую гущу, переменил коня. Теперь под ним была серая в яблоках кобылка с нервными ноздрями. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, похрустывала сухим песком. Князь поглаживал обшитую сафьяном и вызолоченную луку седла, низкую, удобную в схватке, и тоже был неспокоен. Слишком малочислен его полк, чтобы удержать брод, если ногаи бросят на него хотя бы тысячу всадников. А так оно и будет. Первую волну отбили, а там было не меньше трёх-четырёх сотен. И теперь они вмале на брод не сунутся. Так думал Шуйский, ещё и ещё раз окидывая взглядом изготовившихся к схватке дворян, стрельцов и казаков. А Ермак, вон каков, всякий раз встаёт в ряд с простыми казаками и управляет боем оттуда, и сам берётся и за саблю, и за копьё, и за всё, что есть под рукой и чем способно было упокоить врага.

Уже слышно стало, как гремели на том берегу копыта, и можно было различить отдельные крики ногаев. Кричали десятники и сотники, должно быть, стараясь удержать строй своих воинов, чтобы к реке они вылетели широкой лавой, благо пологий берег это позволял, и чтобы не теснили друг друга, когда ступят в воду, и не замедлили движения задних рядов.

Малорослый монашек, похожий на подростка, с поднятым в обеих руках крестом пробежал по берегу, длинной мокрой рясой разбрызгивая росу, и не по росту могучим голосом требовательно рокотал:

– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твоё! Одоление на окаянных безбожных огарян! Князю Иоанну и дружине его на супротивныя даруяй!

Прискакал он из Серпуховского Высоцкого монастыря, игумен прислал.

Тем временем новые и новые десятки и сотни всадников, гиканьем и свистом торопя лошадей, бросились в воду. А авангард уже почти приблизился к середине реки. И в это время шевельнулись над тынами лохматые казачьи и островерхие стрелецкие шапки. Мелькнули заблаговременно зажжённые фитили. Молния полыхнула над московским берегом, гром грянул и с упругим шипением покатился навстречу ногаям. Первая перемена отползла назад и принялась торопливо заряжать ружья, а тем временем вторая прицелилась в приближающуюся с каждым мгновением стену людей и лошадей и поднесла фитили к полкам, на которые был насыпан сухой порох. После третьего залпа ногаи остановились, затихли. Какое-то время живая их стена ещё двигалась к противоположному берегу, но через мгновение дико завизжала и начала рассыпаться, пропадать в кипящей чёрной воде. Последовал и четвёртый удар грома, и пятый. Ударили молнии справа и слева, озаряя Сенькин брод, потонувший в стонах и стенаниях поражённых огненным боем защитников левого берега.

– Бей-убивай басурман! – дико кричали лохматые шапки; и Ермак различал среди прочих калёный рык Матвея Мещеряка.

– Братцы, пали шибче! – вторили им за стрелецкими тынами и плетнями.

Несмотря на то что ногайская волна дрогнула, в воздухе, густо пропитанном пороховым дымом, хищно вжикали стрелы. Некоторые из них впивались в плотно сдвинутые заострённые брёвна тына, другие в поисках защитников берега опасно проскальзывали дальше.

Часть казаков, услышав посвист степных стрел, отложили тяжёлые пищали, вынули из налучей тугие луки и тоже опустились на колено. Среди них были Фемка и вож из местных Данило Зубец. Они проворно, словно соревнуясь в быстроте и меткости, посылали на середину реки свои стрелы, вместе со своими товарищами из сотни Черкаса Александрова выкашивая первый ряд атакующих. Освобождённые от всадников кони метались по мелководью, забегали на глубину и, раздувая ноздри, плыли куда глаза глядят. Другие, получив ранения, бились, поднимали брызги, и их так же, как их хозяев с пробитыми свинцом головами, сносило вниз по течению. Некоторые, задрав вверх ноги, как приплывшие невесть откуда коряги, дыбились на мелководье.

Вскоре нажим степняков начал слабеть.

– Черкас! – закричали казаки. – Гляди, басурмане плечà показали!

– Береги, браты, свои головы, а чужих не жалко!

Стрельба из-за тынов и плетней тоже сперва поредела, а потом и прекратилась. Всё. Отбились. Можно и порох поберечь.

А тем временем на Ермаков струг приплыл казак. Отдышавшись, он передал весть от есаула Чуба: степь пустила по своему берегу многочисленные чамбулы, ногайцы вынюхивают броды, в бой особо не ввязываются, ищут место для переправы. Стало очевидным, что ногайцы от берега просто так не уйдут. Князь Шуйский рисковал: добрая половина Сторожевого полка была разделена на небольшие отряды, которые сейчас рыскали по московскому берегу в нескольких верстах выше и ниже Сенькина брода; более крупные разъезды там же, не покидая сёдел и не выпуская из рук пищалей и копий, стояли у плетней возле отмелей в ожидании атаки степи.

Но степь снова атаковала Сенькин брод.

На этот раз Теребердей-мурза, командовавший авангардом, состоявшим из лёгкой кавалерии, которую он привёл на Оку из Ногайской степи, навалился большой силой. Девлет Гирей потребовал от Теребердея-мурзы во что бы то ни стало очистить брод. И тот ревностно выполнял приказ.

Атаки следовали одна за другой. Стрельцы и дворяне, казаки и послужильцы гасили одну волну, за нею следовала другая, третья, они гасили и ту, и другую, и третью, но подкатывала очередная.

Уже иссякал зелейный припас, заканчивались свинцовые пули, защитники Сенькина брода взялись