Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков

проходила на рысях вперёд. Туда же вытягивались косые языки заходящего за лес порыжевшего и усталого солнца.

– Конь для проводника найдётся? – спросил десятник.

– Найдётся. – И, повернувшись к Зубцу, Черкас Александров спросил: – В седле-то как? Удержишься?

– Зубец удержится, – с лёгкой усмешкой ответил за своего вожа десятник.

Проводнику из заводных привели коня – гнедого жеребца с широкой грудью, под стать его новому хозяину. Тот лихо вскочил в седло, подобрал поводья, так что и десятник и казаки невольно подивились и на мгновение, можно сказать, онемели.

Есаул хмыкнул, посмотрел на десятника, сказал:

– Что ж это у такого лихого казака да такое скудное оружие?

Оскорд с длинной резной ручкой торчал у Зубца за холщовым кушаком.

– Плотник, – коротко пояснил десятник. – Но драчун – у-у! А оружие… Оружие тоже по нём.

Жеребец под Зубцом напряжённо приплясывал, косил на седока оливковым глазом, грозно всхрапывал, будто норовя для первого знакомства ухватить плотника за колено. Он выгибал шею то направо, то налево, грозил молодыми зубами, крепкими, как речная галька.

– Как зовут-то тебя, хлопец? – спросил Зубца Черкас Александров.

– Данилой, – ответил тот, внимательно следя за беспокойным поведением норовистого коня.

– Ну, вот что, Данило Зубец, сослужишь службу доброй совестью, получишь коня. Может, и не этого, но тоже ладного. Сам не оступишься, и подарок за службу не будет хром. Помни это.

– Добро, атаман! – тряхнул русыми кудрями Данило Зубец.

Черкас Александров махнул рукой, и кони понесли есаула и вожа в голову пыльной, как и сама дорога, казачьей колонны.

Немного погодя среди сосен появились повозки казачьего обоза. Его охраняли несколько верховых. Обоз заметно отставал. Но так, видно, приказал двигаться есаул.

– Ну, ребятушки, будет вам сегодня пир великий. – И десятник Прон Трегуб на прощание перекрестил размашисто пыльную дорогу, пронизанную розовыми лучами солнца, которое, чем ближе к закату, тем, казалось, гуще пропитывалось кровью.

Десятник постоял ещё немного, подождал, когда последняя повозка казачьего обоза скроется в тени оврага, перекрестился и повернул коня к реке.

Со стен Высоцкого монастыря на вереницу стругов смотрели какие-то люди. Вряд ли это были монахи. Владычный Высоцкий монастырь был сожжён во время одного из татарских набегов, и теперь братия потихоньку его восстанавливала. Дубовые срубы стен подняли быстро и почти сразу на них заволокли чугунные туши тяжёлых, уже после московского пожара отлитых пушек. Монастырь служил Московскому царству надёжной крепостью. И его стены защищали не только монахи, но и стрельцы. Пушки отливали на Москве, но всё ещё по немецким образцам.

Казаки при виде высоких монастырских стен и многих людей на них опустили вёсла. Солнце уже пало за кромку дальнего леса. Ветер затихал, но ещё туго натягивал паруса на стругах, и те ходко шли, управляемые опытными рулевыми.

На атаманском струге, который шёл передо́м и держал весь строй и ряд станицы, запели молитву. Вначале её несли два-три голоса, они мерцали в зарождающихся сумерках как первые неяркие звёзды. Но почин был сделан, и вот над рекой зарокотали сильные голоса:

– …и да бежат от лицо Его ненавидящие Его!..

Песня-молитва то замирала, оставаясь на попечении голосов, начавших её, то восходила почти грозным рокотом сотен и сотен казачьих глоток к самым небесам, куда она и была посылаема. Эта была не простая песнь. И не простая молитва. Потому что исполняли её воины, шедшие на смерть, для которых вид монастырских крестов и высокой стены был знамением, нежданно явившимся в сумерках тёплого благодатного вечера. А вечер и вправду был сказочный. В такую пору, думали казаки, только усталых коней купать где-нибудь на быстрой песчаной отмели на Оке после утомительной службы. А им на смерть идти…

– Господь Бог благословен, поспешит нам Бог спасений наших…

И казалось в те недолгие мгновения: не только что человек, случайный путник или беженец из рязанских краёв, бредущий к Оке ради спасения от смерти и татарского плена, или воин, стерегущий московский берег и оказавшийся вблизи, – не только они замерли и трепетали, охваченные тем мощным и жизнеутверждающим пением, но и приречные деревья и травы, уже набирающие вечернюю росу, оцепенели в неизъяснимом торжестве наравне с людьми.

Ай молодца браты-казаки, думал атаман, взглядом подбадривая плывущих с ним в одном струге. На стенах, должно быть, знают, что православные на смерть идут, и тоже молятся.

А станица всё рокотала и рокотала:

– …даст силу и державу людем Своим!

Молитва подошла к концу, голоса над рекой истаяли, как догоревшие пудовые свечи. Казаки перекрестились на восточный берег, где в последних лучах солнца ещё сияли монастырские кресты, и стали молча усаживаться за вёсла. Атаман приказал торопиться, а значит, так тому и быть.

Уже потянуло вечерним холодом из пойменных болот и лощин, и туман потащило из оврагов на чистые луга. Вот-вот начнут развешивать синие сети ранние сумерки. И в это время впереди, может, в версте, может, и ближе расколол тишину густеющего вечера дружный ружейный залп. Так начинали дело стрельцы. Ермак это знал. Первый залп всегда дружный.

– К оружию! – скомандовал он. – Хода не сбавлять! Строй держать!

Залп немного погодя повторился, уже не такой ладный и согласованный. Уже видны были вспышки ручных пищалей. Огонь вели с левого берега. И река будто ожила. Заголосила сотнями голосов. Берега вздыбились, задвигались друг перед другом в своём противостоянии, будто не поделив во́ды, которые сразу почернели и уже казались враждебными, населёнными потусторонними силами, готовыми в любое мгновение схватить православную душу и тут же утянуть в преисподнюю, умертвить и больше уже никогда не вернуть на свет.

Засвистели стрелы, тяжёлым и частым горохом ударили в обшивку стругов и в деревянные щиты, заблаговременно переставленные казаками на правые борта. Ертаульный струг шёл, прижимаясь к московскому берегу. С него кричали:

– Свои! Братцы, свои! Не стрелять!

– Кто такие? – закричали навстречу.

– Откуда?

– Казаки! Казаки из Тарусы!

И тут же по левому берегу пронеслось:

– Казаки из Правой руки!

– Казаки подошли!

– Братцы, подмога прибыла!

А с правого берега неслись тучи стрел. Лохматые всадники свистом и улюлюканьем подбадривали коней, и те бросались с обрыва в воду и, отфыркиваясь, плыли к стремнине, поблёскивая драконьими спинами и храпами с раздутыми, перепуганными ноздрями.

– Руби басурман! Браты! – взревели струги.

– Бей-убивай!

Ударили ручные пищали. Один залп. Другой. Потом пошли вразнобой, но довольно часто, так что временами сливались в единый гул. Вспышками озарились берега, поверхность воды и даже тёмная трава. Казаки рубили саблями плывущие лохматые шапки, кололи копьями, как сомов, внезапно вылезших из пучины на свет факелов в своём несметном количестве.

Сразу две стрелы ударили в Ермака. Одна сбила набок шлем. Другая толкнула в плечо. Ни