Последний апокриф - Семен Злотников

– О чем вы, мамаша? – взмолился он почти искренне (хотя и догадывался, о чем она!).

– Растолкуй ему, Пэтя! – кивнуло опричнику рыло и вульгарно высморкалось на пол.

Опричник послушно заправил острие анодированной проволоки с флажочками в правое Джорджево ухо – и ловко же оное вытащил из левого, после чего, ухватившись за оба конца металлической жилы, рьяно принялся за чистку Джорджевых слуховых рецепторов – слева направо и справа налево.

Из невидимых глазу щелей в стенах грянул гопак, при первых же звуках которого бабища пустилась в пляс.

– Я все вам скажу! – в голос признался крупье.

– Вот так все клянетесь, а после обманываете! – лихо тряся телесами, воскликнула Сучье Вымя.

– Не обману! – возопил наш герой, вознося глаза к небу.

Внезапно он вспомнил Иерусалим…

И, пожалуй, еще из жития Джорджа…

69 …Покуда шейх, брызжа слюной, грозился спалить всех армян старого Иерусалима, Джордж своим ходом достиг порта в Яффо и сел на парусный корабль, плывущий в Армению, через Ленинград (город неписаной красоты, белых ночей, черной зависти, цареубийц, жадных старушек, философов с топорами и трех революций!).

Но, поскольку прямой водной трассы от Ленинграда в Армению не оказалось, его по-хорошему попросили оставить парусник и спуститься на пирс, мокрый от брызг Балтийского моря.

Но там его вдруг оковали цепями и как миленького, пехом, в колодках, отправили подальше на Север, в Сыктывкар, в концентрационные лагеря для сбежавших из Иерусалима…

70 …Тут, безусловно, читатель третьего тысячелетия нуждается в некоторых пояснениях по поводу второго.

Дело в том, что в ту зимнюю пору, когда наш герой приплыл в Ленинград, там правил Народ.

Человека еще проведешь – но Народ!..

71 …Совсем не вдаваясь в подробности лагерных лет (тема другого романа!), все же заметим, что каторжный труд способен согнуть кого хочешь!

Тем более на лесоповалах, в алмазных копях и золотых приисках, без солнца и витаминов.

Джордж, мы помним, сходил с корабля чистым агнцем: с взором наивным, румянцем на детских щеках и едва приметным пушком над верхней губой.

За четыре неполных года неволи лик херувима превратился в маску сатира: истаял, как не был, иерусалимский загар, поредели каштановые пряди волос, безжалостная цинга повыела зубы, глаза загноились, нос раздуло от насморков и простуд, губы потрескались, задубела атласная некогда кожа, грязно-бурая с проседью борода стелилась по полу (наступая на нее по неосторожности, он сам себе доставлял боль!), голос охрип и руки огрубели.

Впору воскликнуть: злым роком нашего юного героя занесло на край света!..

72 …Но, впрочем, с точки зрения осознания бытия, эти двадцать пять каторжных лет (меньшего срока тогда не давали!) не были для нашего героя пустой тратой времени (это, разумеется, если мы вдруг сойдемся во мнении, что наше бытие нуждается в осознании!).

Например, наш герой впитал в себя, как губка, могучий русский язык в диапазоне: от Пушкина – до Брежнева (Пушкина впитывал с особым удовольствием!); научился себя излагать без акцента (с акцентом бы точно не выжил!); много чего познал из российской истории (хотя не все понял!); проникся искренней симпатией к русской душе за ее высоту, глубину, широту, удаль, отвагу, беспечность, ранимость, детскость и особость.

И еще он понял:

что жизнь есть такая, какая она есть!

и что другой такой точно – не будет!

и что нужно держаться двумя руками за то, что имеешь!

и что пустое – роптать и бежать…

А вернемся, однако, в Москву…

73 …Все тем же вонючим ведром Пэтро в тринадцатый раз зачерпнул шампанского из бассейна и с холодной усмешкой плеснул им Джорджу в лицо.

Несчастный пленник задохнулся и закашлялся, но, придя в себя, снова увидел ненавистную бабищу с гусем и тоскливо подумал, что он уже их где-то видел.

Оба – и тетка, и гусь – неожиданно увеличились до невероятных размеров!

Никогда прежде (даже за годы работы в жюри ежедневного московского всемирного конкурса красоты «А ну-ка, покажи!») он не встречал таких мощных щек, столь упитанной шеи, подобного бюста и столь бесподобного живота.

Гусь – тот вообще выглядел инопланетно и завораживал.

– Говори! – наконец разрешила бабища с недоброй ухмылкой.

– О чем говорить! – искренне посетовал Джордж (и он не лукавил: со всех точек зрения его нынешнее положение казалось безвыходным!).

– Небось знаешь о чем! – подмигнула старуха.

И тут, как в бреду, он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд (с укоризной, со дна бассейна!).

«Гляди, не колись!» – предупредил черный Ваня.

И пока наш герой соображал, каким это образом тот оказался на дне резервуара – в то время когда его застрелили в казино! – Иван преспокойно вышел сухим из шампанского и чуть не вплотную приблизился к нему – так что Джордж на себе ощутил его ледяное прикосновение.

– Ты же мне обещал! – напомнил ему черный человек (судя по тому, что ни Сучье Вымя, ни гусь, ни охрана, ни евнухи не выказывали признаков беспокойства, мертвец был невидим!).

– Всякому терпению однажды приходит конец! – честно и без обиняков признался крупье.

– Бог терпел – и ты потерпи! – недолго подумав, посоветовал Ваня.

– Но во имя чего? – искренне удивился Джордж.

– А во имя всего! – не заставил себя ждать ответ…

74 …«Во имя всего!» прозвучало для Джорджа убедительно и неоспоримо.

К примеру, если бы черный человек стал взывать к его совести и угрожать адскими муками – Джордж еще бы подумал, стоит ли напрягаться и выбирать между пытками сейчас и потом (что там будет потом!); однако ему конкретно предлагалось потерпеть во имя всего! – и это прибавляло стойкости и сил.

Как всякий рожденный в Иерусалиме, Джордж глубоко внутри себя верил, что мы существуем не просто так, но благодаря Кому-то и во имя чего-то.

Тем не менее оставалось недоумение: во имя – все-таки – чего?

Тертый-перетертый калач Джордж, навидавшийся всякого на своем веку, неожиданно восхитился исчерпывающим ответом на конкретно поставленный вопрос.

«Во имя всего!» – прозвучало легко и призывно, свежо и оригинально, просто и универсально.

«Во имя всего!» – будило фантазию, избавляло от страха, освобождало от сомнений.

Возможно, оно того стоит, засомневался Джордж, еще потерпеть во имя всего – пусть смутного и неясного, но зато вмещающего в себя все…

75 – …Хорошо, – наконец согласился Джордж, – я попытаюсь чего-то придумать.

– Уж ты попытайся! – устало усмехнулся черный человек…

И еще, и еще из жития Джорджа…

76 …Джорджа в тюрьме очень скоро приметил безрукий бандит Моисей Ильич Розенкранц-Гильденстерн по кличке Моше.

Розенкранц-Гильденстерн был потомственным взломщиком сейфов: по отцовской линии он восходил к знаменитому в добрые старые времена роду медвежатников Розенкранцев, по материнской – к почтенному клану карточных шулеров Гильденстернов (тут стоит заметить, что он почти одинаково гордился своей родословной с обеих сторон!).

На Моше тяжким грузом висело целых пять ограблений века (хотя, как он сам говорил, ухмыляясь, их было намного больше!).

И вот однажды, под вечер, в очереди за кашей, при свете тюремной коптилки, едва освещавшей их лица, Моше познакомился с Джорджем.

Тогда-то Моше, не склонный к сюрреализму, и углядел в ирреальном свете коптилки, как Джордж, получив в миску каши, не пачкая миски, эту самую кашу метнул прямо в рот.

У него на глазах, с изумлением отмечал Моше, Джордж этот свой трюк повторил тридцать раз!

По счастью для Джорджа, никто из жулья этих фокусов с кашей не обнаружил (заметим, что каши на всех не хватало!).

Повар Понты чуть ума не лишился: он вроде кидал в миску кашу – а получалось, что как не кидал, ибо на коротком отрезке пути от половника к миске она фантастическим образом исчезала.

И точно, Понты убил бы мальчишку половником, если бы не Моше…

77 …Тут самое время заметить: тюремное бытие (как любое другое, если разобраться!) – не мед и не сахар!

На зоне, известно, никто не живет, а все существуют; там жизнь не имеет цены и там выживает сильнейший; неудачник там громко плачет и проклинает судьбу; и там существительное человек даже не часть речи – но всего лишь частичка вечного вопроса: зачем?..

Кличку Моше Моисей Ильич приобрел в безнадежно далекой юности, после своего знаменитого побега из элитного лагеря № 6, когда он целых сорок дней без еды и питья кругами водил по тайге шестьсот тысяч жуликов.

Тем эпопея, однако, и закончилась: он их привел обратно, за что они ему оборвали обе руки.

Но профессии он не оставил – напротив, еще и прославился.

Не было сейфа, которого бы он не отпер зубами, или замка – чтобы он не разгрыз.