Скверное происшествие - Светлана Замлелова

– Конечно, историю забывать нельзя. Но не забвение ли истории выхватить из тысячи лет семьдесят?..

Здесь он выдохнул, помолчал немного, потом свет в его комнате потух, и я услышала, как он заворочался на кровати, что-то бормоча. Вскоре он стих.

Признаться, я была потрясена. Ничего похожего в жизни своей я не видела и не слышала. Сначала я даже подумала, уж не сошёл ли брат с ума, и не следует ли известить о его ночных беседах хоть кого-нибудь. Согласитесь, это довольно странно и даже страшно слышать, как человек даёт подобным образом интервью.

Долго я не могла уснуть в ту ночь. В ушах у меня звенели слова брата: «Но всякий свободный человек должен отдавать себе отчёт, от чего именно он свободен, иначе свобода не имеет смысла...», «С революцией как с идеей пора кончать. Хватит, наконец, разрушать, пора созидать!..» «Кто он? – думала я. – Гений или помешанный? Но разве помешанные так рассуждают? А может, он просто тщеславный и самодовольный субъект? Было время, он раздавал автографы, а вот теперь и до интервью дошло...» В любом случае я решила никому ни о чём не рассказывать, а брату не подавать виду, что слышала его «интервью».

На другой вечер я снова стояла под его дверью.

– Ущербный человек всегда тщеславен. А тут плюгавенький да картавенький – ну как не затщеславиться? Хаос – это рай всех убогих и ущербных...

– Люди верят в миф. Это неискоренимо. Никогда ещё миф не опровергали факты. Сколько ни рассказывайте о продажности вождя пролетариата, сколько ни показывайте хоть бы даже и сами документы, подтверждающие связь большевиков с Германским генеральным штабом, а равно и различными германскими финансовыми учреждениями, никого не переубедите, разве только самых слабонервных и впечатлительных...

– Эта ленинская ненависть к России, эта смердяковщина всегда вызывали восхищение у той части русской публики, для которой плюнуть в Россию означало выразить своё сочувствие прогрессу и передовой мысли. Это те, для кого лучшая жизнь и материальные блага выше всех святынь и традиций...

Здесь он замолчал и выключил свет. «Наверное, устал», – подумала я.

На третью ночь в комнате брата было тихо. Потом несколько ночей кряду я не приходила под его дверь. Пришедши, наконец, я снова услышала «интервью». Впрочем, я вовсе не ставлю своей задачей пересказывать всё то, что слышала от брата. Дело и не в этом. Главное, я узнала брата совершенно с неожиданной стороны.

Сильный, но праздный ум непременно придёт к мерзости или безумию.

Брат мечтал быть услышанным, он готовился говорить, надеясь, что когда-нибудь случай представится. А пока репетировал и услаждался тем, что никто не перебивает его. Ведь уединения в строгом смысле не получалось. Дело в том, что в продолжение года один за другим непрерывной чередой следовали дни рождения и тезоименитства всех многочисленных членов нашей фамилии. Тётя Амалия исповедовала идею о том, что всем нам непременно и во что бы то ни стало следует как можно чаще общаться. Остальные не возражали. Вот почему не явиться на такой праздник значило бы нанести смертельное оскорбление не только его виновнику, но и всему семейству. Торжества наши, как и все прочие торжества, заключались в обильной еде и застольных беседах. Говорили, как правило, о ценах на продукты, о политике, о чужих кошельках, об эффективности экономических реформ, о личной жизни представителей творческой интеллигенции, о каких-то певичках и теннисистках и, конечно, о великих людях.

Брат сначала слушал молча, потом начинал злиться и очень неловко вклиниваться. И, несмотря на то, что замечания брата были дельными и остроумными, разговоры же совершенно бестолковыми, глупо выглядел именно брат. Остальные, если и позволяли ему говорить, делали это с видом величайшего одолжения. Едва брат умолкал, разговор возобновлялся – брата, как правило, не удостаивали ответами.

Как-то заговорили о поэзии. Солировал кузен, которого все наши почитали большим талантом и умницей. Он действительно сочинял стишки к датам да ещё писал довольно симпатичные акварели, но, признаться, был как-то удручающе безвкусен. Среди прочих, внимание моё всегда привлекала работа, где кузен изобразил самого себя за роялем. Лицо его загадочно-задумчиво. Над головой покачивается облако. В облаке различим абрис женщины, о которой, по всей видимости, кузену напомнила музыка, изливающаяся из-под его пальцев. Всё это вместе: и рояль, которого кузен и в глаза-то никогда не видел, и облако, точно взятое из комиксов, и по-овечьи глупое лицо задумавшегося кузена, обращённое почему-то, как в театре, к зрителю – всё это производило на меня именно удручающее впечатление.

Брат говорил о нём, что «это червивый человек». Подозревая у себя талантик, он ещё в пору первой молодости отправился было завоёвывать столицы. Однако очень скоро, недовольный, разобиженный, вернулся домой. О своих приключениях в столицах рассказывать он не любил, но у нас всё шептались о каких-то кознях и заговорах против кузена, о том, что без денег нынче не пробиться и о том, что процветает бездарность.

Кузену, воротившемуся с позором, удалось сколотить вокруг себя кружок поклонников. И довольно скоро кузен сделался чем-то вроде местной знаменитости, и даже раз или два в городе устраивались его персональные выставки. Семейство наше всё почти оказалось в числе его почитателей, а тётя Эмилия, признавшая за ним талант, взялась ему покровительствовать. Так что одна из выставок кузена открывалась речью тёти Эмилии. Тётя Эмилия начала с заявления о том, что «сегодня у нас нет живописи». С её дальнейших слов выходило, что кузен со своими акварельками призван чуть ли не спасти русскую живописную школу от окончательного разложения. Речь тёти Эмилии произвела на слушателей благоприятное впечатление.

Кузен довольно быстро освоился с ролью местечкового гения и уже милостиво принимал похвалы от своих обожателей и довольно презрительно отвергал всякую критику. Зато сам полюбил критиковать. И делал это мастерски. С самым убедительным высокомерием, с самым артистичным недоумением относительно одной только идеи заняться творчеством, забредающей порой в совершенно неподходящие головы.

Можно, конечно, предположить, что и прежние неудачи уже успели пробудить в кузене черты малоприятные. Теперь же мнительность и нетерпение к чужим успехам – эти попутчики вожделенной славы – сделались довольно яркими штрихами в его портрете. Не знаю, бывал ли он когда мучим неуверенностью в призвании или недовольством собой. Казалось, что его мучит одно: боязнь, что кто-то окажется лучше или успешнее.

Меня всегда раздражала самоуверенность кузена, когда он, не сомневаясь в себе, брался объяснять, критиковать или советовать. Но более меня раздражало, что наши, не замечая его безвкусия, восхищались им и возносили его.

Славой своей кузен дорожил как драгоценным алмазом и уж, конечно, ни с кем бы не захотел делить её. Он имел исключительное право вальяжно потолковать об искусствах и творцах и в тот раз завёл разговор о трудностях стихосложения. Посыпались какие-то слова, всё какие-то «силлабы», «дактили» и «амфибрахии». Кузен даже прочёл что-то собственного сочинения, пытаясь объяснить всем на примере, что же такое дактиль. Как вдруг брат, смущаясь и улыбаясь какой-то доверчивой улыбкой, объявил, что тоже пишет стихи и что если все захотят, он прочтёт что-нибудь своё. До сих пор удивляюсь, как он решился на это.

Что тут началось! Кузен расхохотался так, как будто в жизни своей не слышал ничего смешнее. За ним стали смеяться и остальные – ему доверяли.

– Ты?! – хохотал кузен. – Ты пишешь стихи? Ну уж, прости – не поверю. Может, у тебя и хорошая память, но стихи – это... это другое! Ну вот, давай... давай... зарифмуй хоть...

Он обвёл комнату глазами и остановился на вазе с букетом роз.

– Зарифмуй хоть слово «цветок»!

«Ну зачем он вылез? – думала я, раздражаясь на брата. – Угораздило же его... со своими стихами!» И тут одна мысль, точь-в-точь как тогда с отцом у «ежей», поразила меня: «Да ведь он их провоцирует!»

Провоцирует, чтобы самому же следом и обидеться. Ну что если ему нравится быть обиженным? Его всю жизнь обижали, вот он и привык. А приятно, должно быть, себя жалеть и несчастным чувствовать, а вокруг всех – своими должниками. Выходит, что сам никому не должен, а с каждого вправе потребовать...

Брат покраснел, улыбка его слетела. Молча, потупившись, он слушал, как все они взвизгивали, потешаясь над ним. Вдруг он поднял глаза, грустно оглядел всех и стал читать.

Это было одно из лучших его стихотворений.

Сначала все наши замолчали и в удивлении уставились на брата. Потом кузен, только что предлагавший брату подобрать рифму к «цветку», громко и деланно фыркнул. Брат остановился читать, вздрогнул и посмотрел на кузена, точно не понимая, что тот хочет сказать своим фырканьем. Но по лицам уже покатилась ухмылка. Кто-то в свою очередь фыркал, кто-то подхихикивал, мама смущённо рассмеялась, как будто испытывая неловкость за брата. Все переглядывались, и, казалось, ещё секунда и они не в силах будут сдерживать распиравший их смех.