Джаз в Аляске - Аркаиц Кано

Выйти на сцену и ловить кайф, позабыть обо всем. Больше ничего нет. А в тот день, когда ты станешь заниматься этим только ради денег, все равно продолжай – томись и страдай на сцене, если тебе нужны именно деньги; это всегда будет лучше, чем вкалывать в шахте. Но если тебе плохо на сцене, дружище, подыщи лучше что-нибудь другое. Найди кого-нибудь, с кем ты сможешь трахаться или бухать в четырех стенах, или хватай кисть и начинай писать картины. Делай что-то такое, на чем не заработать денег, но чтобы это приносило удовольствие, чтобы это было для тебя, чтобы это был ты сам. Иначе тебе крышка.

В тот вечер они зажигали как никогда. Когда они решили оглядеться по сторонам, уже было два часа ночи. Русский уже несколько раз показывал: пора завязывать, но что-то внутри Боба заставляло его продолжать, что-то повторяло ему, что этакую ночку будет нелегко повторить, что пройдет еще немало времени, прежде чем он снова сможет с такой же легкостью скользить In the train through your eyes. In the train through your ice.[13] Через сон из неподвижного льда, покрывающего далекие глаза Клары. Параллельные лезвия железнодорожных рельсов, которые в ту ночь не резали ему губы. Мундштук идеально пристроился к языку, он мог с удивительной легкостью импровизировать на любую тему, в том ритме, который задавал ударник. Даже сам Боб в тот момент, когда кричал с фальшивым оптимизмом: «C'est bonne! Партитур у нас нет», не мог ожидать такой шикарной ночи. Дверь, открывавшаяся и закрывавшаяся в глубине сцены, была еще одним инструментом, отвечавшим за подачу горячего воздуха. Боб закрыл глаза, чтобы выйти на последний виток «Body and Soul»,[14] а когда раскрыл, увидел, что весь зал заполнен чахоточными птицами, анакондами и веселыми крокодилами. Все они аплодировали стоя.

Руки Николаса подводили мелодию к фальшивому финалу: эти волосатые руки были двумя тарантулами, проворно сновавшими вниз и вверх по ступенькам пианино. Одни ступени были чистые, другие – грязные, почерневшие от пыли. Соседи в квартале Боливия плевать на все хотели – они не отличались избыточной вежливостью и поэтому никогда не подметали ту половину лестницы, за которую не отвечали. И снова два тарантула на ступенях пианино.

Песок шелестел на поверхности барабанов, создавая подвижные дюны. По изогнутым складкам этой бесконечной пустыни галопом летела лошадь. Вокруг ее шеи была повязана золоченая труба. А всадника нигде не видать. У него что, агорафобия?

Лошадь без всадника, всадника нет нигде.

Боб потел каждой клеточкой кожи, великолепный в своей рубашке с расстегнувшимися пуговицами – так бурно забирали воздух его легкие. Полуголый, бьющий через край. До того самого момента, когда он увидел, что его одежда вывешена на просушку на струнах контрабаса, он вообще не понимал, что охвачен галлюцинациями и совершенно не в себе.

В пансион он вернулся опустошенный. Впервые за долгое время Боб почувствовал, что вся его защита рухнула. Ему не пришло в голову ничего лучше, как позвонить Кларе. Однако, хотя телефон на ночном столике мог принимать звонки, набрать номер и кому-нибудь позвонить оказалось невозможно: аппарат был заключен в деревянный ящик, так что поднимать и вешать трубку было можно, а вот до диска с цифрами добраться не получалось. Телефон в клетке. Боб страшно разозлился и уже был готов сорвать его со стены, разломать коробку вместе с замком, но вовремя понял, что это станет поражением в квадрате, – ведь он даже не помнил номера Клары.

Боб в потемках поплелся в ванную, чтобы хоть как-то остыть. После двенадцати вырубали свет и газ и вода из крана шла ледяная. Вода в рукомойнике издавала странный шум, как будто падала на лист картона. Боб настолько изнемог, что у него не осталось сил добраться из ванной до постели. Фонарь в голове погас, как только он закрутил кран. Боб погрузился в полнейшее забытье, едва успев сорвать душевую занавеску, чтобы накрыться. На следующее утро, на рассвете, Русский обнаружил на дне рукомойника синюю чернильную струйку и правленые партитуры «Tijuana Gift Shop»,[15] «Night in Tunisia»,[16] «Lullaby of Birdland»[17] и других песен – размокшие и нечитаемые.

Чтобы разбудить Боба, Русский пустил в ванну воду. Через полчаса трубач уже был выбрит. «Жилетт» с двойным лезвием оставил порез на его щеке. Боб внимательно осмотрел шрам: он походил на перегон красной железной дороги. Надел чистую рубашку и подошел к окну.

– Русский, мне нравится этот город. Эти краны в порту кажутся мне свинцовыми саксофонами.

Русский в задумчивости подал ему чашку кофе:

– Пей быстрее. Нас ждет поезд.

– Русский, поезда не ждут.

– Тем более поторапливайся. Вчера все было здорово, верно?

– Это было неплохо.

– Можно спросить, что с тобой происходит?

– Не знаю. Мне кажется, я оказался в чужом сне. Странное ощущение. Хочется спросить, где же мой сон и кто хозяин этого, в который я вошел, не спросив разрешения.

Джо Панда, тяжеловес, унесенный ветром

Четыре пустые бутылки на крышке пианино. Это – ринг. А те, что сражаются в центре прямоугольника, – это Джимми Колирио и Джо Панда. Пандой его прозвали за размер ушей. В ту ночь он в третий раз защищал свой титул. Соперником его выступал молодой Колирио, до этого Панда видел его только на снимках, которые показывали ему тренеры и менеджер. Увиденный вживую, этот парень оказался значительно крепче и выше ростом, чем представлялось по фотографиям. Джо Панда хорошо помнил тот момент, когда он скинул на табурет мокрое от пота полотенце и услышал гонг, призывающий боксеров на первый раунд. Он помнил треугольные таблетки, которые ему скормили за несколько минут перед схваткой, сказав, что это витамины. Три левых крюка его по-настоящему задели, потом апперкот, острая боль, поднявшаяся из желудка и ужасным образом ослабившая все его конечности. Тошнотворное зудение пчелок под слепящим светом прожекторов, а руки немеют и становятся все тяжелее, так что по временам они вообще перестают ему подчиняться. Пропущенный удар в челюсть, и вот из носа начинает сочиться кровь. Но именно здесь воспоминания Панды обрывались, он абсолютно ничего не помнил после того прямого в подбородок. Вслед за розовыми таблеточками, звоном гонга и градом ударов – только одна картинка: он загружается в лифт забвения, двери которого распахиваются у него перед глазами.

Доктора приняли его за умалишенного и даже прониклись жалостью к бедняге, который валялся на углу грязного роттердамского переулка с тридцатью граммами трофанила в желудке и при этом утверждал, что он – Джо Панда, чемпион в тяжелом весе за два последних года. На самом же деле дистанция между тем, что он говорил и как он выглядел, была космическая. Джо попытался спокойно все объяснить, попросил включить телевизор: он был убежден, что в ночных новостях появится подробный обзор его боя. Он хотел выяснить, сколько раундов продержался. Вот только Джо не знал, что после боя прошла уже целая неделя и средства информации перестали интересоваться этой темой. Однако нашлась новость и похуже: бой за титул проходил в буэнос-айресском Луна-парке, а несчастного Панду обнаружили (в полной отключке) по другую сторону Атлантического океана, неподалеку от злачного местечка под названием «Beluna Moon». Не в силах выбраться из этого кошмара, совершенно не владея собой, Панда потребовал, чтобы ему дали позвонить. Врачам не оставалось ничего иного, как угомонить его сильной дозой седативных таблеток.

Подстава, которую устроили Джо Панде, была не из тех, что легко прощаются. Даже если позабыть об унижении, помимо мошенничества на ринге, его имя одним росчерком пера выкинули из истории бокса. На самом деле представлялось весьма странным, что ему не всадили в башку пару пуль еще в раздевалке того же Луна-парка. Быть может, боялись, что кто-нибудь обнаружит тело, однако это не объясняет, зачем понадобилось столько возни, зачем было отправлять его в Старый Свет. То, что его оставили в живых, казалось Панде высшей степенью жестокости. Джо скулил, как собака, осознав, что ему никогда больше не суждено ударить по боксерской груше. И все-таки с течением времени он как будто примирился со своей участью и начал новую жизнь, стараясь позабыть о жизни прошлой. Постепенно ему это удалось. Но вот однажды утром, услыхав звонок будильника, Джо Панде неожиданно вспомнились звуки гонга, в его мыслях и кошмарах снова возникли боксерские ринги, и вот, без какого-либо разумного на то основания, он снова пал жертвой галлюцинаций, повалился на милость апперкотов безумия.

Случай Джо Панды представлял собой сложнейшее наложение миражей и видений. Однако его миражи были не из разряда обычных. Речь шла об ушном шуме, звуковой галлюцинации. В любое время, в любом месте Джо слышал телефонные звонки; в самый разгар обеда он неожиданно выбегал из-за стола, извиняясь перед соседями: простите, мне нужно ответить на звонок, это, видимо, что-то срочное. Даже когда он ожидал посетителей или общался с кем-нибудь из немногочисленных приятелей, Джо Панда продолжал слышать телефонные трели, которые, кроме него, никто не слышал. И было совершенно бесполезно говорить ему: «Джо, тебе только показалось» или «Джо, у нас ведь нет телефона», он не принимал никаких объяснений и все больше впадал в беспокойство из-за этого телефона, продолжавшего звенеть исключительно в его голове: вот второй, третий, вот четвертый сигнал, и Джо терзался и терзал окружающих, не находя телефона, не видя его нигде, – он впадал в панику, заливался потом, в отчаянии принимался сбрасывать скатерти, заглядывать под столы, перерывать ящики в бельевых шкафах, осматривать механизмы настенных часов, внутренности унитазов и кухонных духовок, издавая душераздирающие вопли, словно дикий зверь, у которого отобрали детеныша, пока, на тринадцатом звонке, телефон не замолкал и приступ не прекращался.