Предтеча - Святослав Логинов

Университетский совет бесконечно заседал, хотя решений не принималось никаких, даже проректор не был избран «за отсутствием способных исполнять эту должность». Да и то сказаьть, по новым правилам успешно ректорствовать сумел бы разве что оберполицмейстер.

А тем временем в Петербург стекались студенты: возбужденные и заранее настроенные на неповиновение. Никто из них еще не знал новых правил, тем больше места оставалось слухам и мрачным фантазиям.

Соколов глядел и не мог узнать собственных учеников. Всего полгода назад они были такими разными: аккуратист Меншуткин, он никогда не возражал лектору, но обязательно проверял услышанное в собственной, обборудованной на папины деньги лаборатории; лицеист Михаэлис, блестяще отвечавший на экзаменах и едва ли не разработавший собственную теорию паев; вспыльчивый и неустойчивый во мнениях Тимирязев, который однажджы ночью прибежал к Соколову и долго объяснял очумевшему со сна наставнику, что разочаровался в Пастере (ушел же он с полным убеждением, что Пастер – великий человек, а опыты Пуше – поставлены нечисто. Что же касается статьи Писарева, повергшей его в такие сомненния, то филологам вообще противопоказано соваться в науку). Даже те из студентов, кто прежде не выделялся в аудиториях, не рвался в профессорскую, а на экзаменах путал серный эфир с мировым и полагал, будто гликоли образуются через окисление спиртов, даже среди этой массы всякий прежде имел свою физиономию. Теперь студенчество уподобилось взошедшему на позиции батальону – в каждом преобладало желание драться, все личное, особенное, отошло на задний план. Их состояние живо напоминало Соколову сорок восьмой год, баррикады во Франкфурте. А ведь они, эти юноши, которых он успел полюбить, не догадываются, какая механически-неотвратимая сила движется на них.

Николаю Николаевичу было страшно, и он, по мере сил, пытался стать между непокорной молодежью и министерской машиной. Чувствуя себя неумным обманщиком, он уговаривал пришедших к нему студентов:

– Господа, ради чего кавардак? Что вам надо? Корпорации, цветные околыши, ботфорты и дуэльные шрамы на мордах, как у дерптских дураков? Право, не стоит, средневековые бирюльки хороши для немцев, на русской почве они смешны. Кассу и сборник мы отстояли, а там, даст бог, и обязательный взнос отменят. К профессорам, заслуженным людям, наверху прислушиваются, а несвоевременные волнения могут все испортить. Были в марте беспорядки, и нате, вместо Ковалевского – Путятин. Хоть теперь-то образумьтесь.

– Мы люди, Николай Николаевич, – ответил за всех Михаил Покровский. – В каждом душа живая болит.

Но если в результате этих бесед кое-кто среди студентов начал сторониться Соколова, то еще меньше понимания встретил он среди своих же товарищей.

– Утрясется все, – хладнокровно отвечал на соколовские сетования Воскресенский. – Студенты побесятся, власти их побьют, а там и разумный голос слышен станет.

– Небольшое кровопускание полезно слишком полнокровным организмам, – вторил ему Эмилий Христианович Ленц. – Пусть останутся только те, кто любит порядок, так будет хорошо и для науки, и для порядка.

Но Соколов-то понимал, что первой жертвой «порядка» станет именно наука, ведь самые талантливые юноши всегда самые горячие и, значит, первыми попадают под секиру.

Неуютно жить либералу в такое время. На факультете Соколов быстро прослыл красным, один Менделеев разделял, кажется, его точку зрения, но Соколов не мог простить обвинений в бесчестности, так что враги-единомышленники едва раскланивались при встречах.

В воскресенье семнадцатого сентября, хотя ни распечатанных правил, ни матрикул никто еще в глаза не видел, были открыты учебные курсы. И сразу сгустившаяся гремучая атмосфера разразилась взрывом.

Первые четыре дня власти делали вид, что не замечают сходок и не слышат шума. Потом было приказано запирать пустые аудитории. Тогда-то, во время очередной сходки и оказались выломаны двери актового зала, что послужило прекрасным casus belli. Университет был закрыт, лекции прекращены.

Соколов ожидал исключений, даже арестов, но не думал, что министр сразу пойдет на закрытие университета. Как всегда в минуту растерянности Соколов бросился к Энгельгардту. В младщем товарище он чувствовал основательную уверенность, позволяющую твердо стоять на ногах, в то время, как сам Соколов терял опору.

Но Саши дома не оказалось. Анна Николаевна, похудевшая и подурневшая от третьей к ряду беременности, проводила Соколова в свой кабинет. Это действительно был рабочий кабинет, в котором главенствовал стол, заваленный бумагами. Анна Николаевна начинала приобретать известность как переводчик и детский беллетрист.

– Удачно вы пришли, – говорила Анна Николаевна, – выручили меня. Устала, право, сил нет, а если бы не вы, то так и сидела бы за работой. Я ведь с храбрых глаз взялась Рабле переводить.

– Груб он, говорят, – сказал Соколов, чтобы поддержать беседу.

– Верно, груб. Местами читать стыдно, не то что переводить. Приходится пропуски делать. А я-то полагала себя дамой эмансипированной. А как совсем невмоготу становится, то я за Руссо берусь – «Эмиль или воспитание». Каково?

– Если так непристойно, то может и делать не стоит? – спросил Соколов.

– Наверное стоит! – с жаром воскликнула Анна Николаевна. – Это же такая критика! Триста лет прошло, а она как на нас писана. И Саша говорит

– надо переводить.

– Я ведь к нему пришел, – сказал Соколов, – об университете поговорить.

– А он у Петра Лавровича. Зачастил к нему последнее время. – Анна Николаевна прижала руки к груди, и Соколов вдруг понял, что ее деловой тон и уверенность напускные, а на самом деле она устала и боится неизвестности. – Сказал на военный совет, – продолжила она. – Шутил, а я-то знаю, что правда. В университете завтра большой шум будет.

– Там нынче каждый день шум, – усмехнулся Соколов.

– Ведь войско вызвано, стрелять начнут, а он – там!.. – Анну Николаевну словно прорвало, от былого спокойствия не осталось и следа.

– Успокойтесь, ради бога! – перепугался Соколов. – Какая стрельба? Не мужики соберутся – студенты, дворян половина! К тому же, Саша к университету отношения не имеет. Вольнослушатель!

– Он туда пойдет, – не слыша, продолжала Анна Николаевна, – я знаю. Господи, лишь бы его не убили!

Анна Николаевна! – громко сказал Соколов. – Прошу, успокойтесь. Никто его не убьет. А в университет я завтра и сам пойду. И увидите – ничего не будет.

Утром Соколов поднялся необычно рано и поспешил на Васильевский. Еще с моста он заметил возбужденную толпу около здания двенадцати коллегий. На набережной была выстроена университетская полиция и пожарная команда.

В здание Соколова пустили беспрепятственно. В профессорской он нашел Воскресенского и Андрея Бекетова. Они стояли у окна и смотрели на собирающихся студентов. Соколов подошел, стал рядом.

– Вот ведь, Александр Абрамович, – сказал он, – дело-то не утряслось.

– Кто мог подумать, что министр окажется таким дураком? – Воскресенский говорил непривычно резко, всегдашнее благодушное спокойствие изменило ему. – С японцами он как-то договаривался, а здесь не может…

– Открыл для России Японию и закрыл университеты, – проговорил Бекетов.

– А студенты тоже хороши, черт знает чего требуют! – продолжал Воскресенский. – На свою голову кличут.

Во дворе скопилась уже целая толпа. Кто-то попытался забраться на саженную поленицу дров, сложенную у кирпичной стены Же-де-Пом, но сорвался вниз. Затем по воздуху на руках передали лестницу, оставшуюся от маляров – импровизированная трибуна готова, первый оратор полез наверх. Говорить он начал еще стоя на ступеньке и держась рукой за верхнюю перекладину.

«Михаэлис! – узнал Соколов. – Что же они делают, несчастные, ведь это верный арест, исключение из университета, гибель еще не начавшейся научной карьеры. Останавливать их поздно и подло, спасти – невозможно.

– Идемте к ним, – сказал Соколов Бекетову.

В шинельной, неожиданно пустынной по сравнению с бурлящим двором, они встретили Менделеева. Вид его был еще растрепанней обыкновенного, глаза блуждали.

– Куда вы? – крикнул он. – Сейчас нельзя уходить, надо доказывать, нравственное влияние употребить, а вы, право…

– Нравственность ныне исправляют штыком и картечью, – мстительно рассмеялся Соколов, – их влияние действеннее нашего.

Менделеев издал негодующий возглас и скрылся в профессорской.

Хотя казалось, что двор забит битком, под арками оставалось довольно места. Студенты теснились ближе к поленице, стояли тихо, так что выступающих было слышно отлично.

– Главное – держаться вместе, не дать шпионам и аристократам расколоть нас! – кричал сверху студент-математик Эдмунд Дзержинский, – мы должны быть заодно: русский и поляк, бедный и богатый. Только тогда победа!