Предтеча - Святослав Логинов

Занятия шли ни шатко, ни валко. Длинная химическая аудитория, вмещавшая до сотни студентов, пустовала, пустовала и профессорская лаборатория. Лаборант Воскресенского Эдмунд Федорович Радлов готовил там демонстрационные опыты, да иногда работал Менделеев. Больше практически не было никого; Воскресенский со времен своего, состоявшегося двадцать лет назад гиссенского паломничества, не прикасался к колбам, студенты тоже не появлялись. С удивительным тщанием власти пропололи студенчество, и те, кто остался, уже не идут сами, ждут позволения, а как позволишь, если в тесных комнатах могут поместиться от силы пятнадцать человек. На Галерной было не в пример вольготнее.

Хотя врач строго запретил Соколову практические работы, но в профессорской Соколов все же появлялся. Он не мог оставить мысль устроить студентам практикум. И сейчас, окончив лекции, он не пошел домой, а направился в лабораторию.

Тесно уставленный мебелью и приборами залец был открыт, но пуст. Из-за двери, ведущей в чулан, доносился какой-то шум. Вероятно то Ахмет, сторож, перебирает свой скарб или заваливается спать на лежанке возле плиты. Скоро ему прийдется подыскивать для метелок другое место, темный чулан хоть и неудобен, но пропадать втуне не должен, там вполне можно устроить весовую. Хотя, профессорской лаборатории отдельная весовая не нужна, а студентам все равно работать негде.

Соколов распахнул дверь, вошел. Навстречу ему от плиты поднялся юноша в потертой студенческой тужурке старого образца. Соколов вгляделся в перемазанное сажей лицо и узнал.

– Студент Тимирязев?

– Я, Николай Николаевич! – радостно ответил тот.

– Значит, восстановили вас?

– Никак нет! Вольнослушателем, – Тимирязев улыбнулся. – Не пропаду.

– А здесь, что делаете? – Соколов только теперь обратил внимание на странную внешность собеседника.

– Я?.. Да видите ли, Николай Николаевич, анилин получаю. Дмитрий Иванович предложил для практики в органической химии повторить синтез анилина по Зинину. Вот я и… получаю.

– Так, так… – сказал Соколов.

Бензойную кислоту я купил, – серьезно продолжил Тимирязев, – но еще едкая известь нужна, а ее в аптеке не нашлось.

– Известь есть на складе.

– Только она в открытой бочке, и сколько лет хранится – неведомо. Там уже не известь, а чистый мел. Радлов присоветовал самому прокалить. Знаете, он у Александра Абрамовича поговорку перенял: не боги горшки обжигают. А я, значит, известь обжигаю.

– Известь жечь надо бы в горне, – поправил Соколов. – Плита не годится, жар слаб.

– Да разве можно казенными дровами горн растопить! – нервически воскликнул Тимирязев. – Они же сырые! Шипят, свистят, кипят, но не горят! Спасибо сторож в темненькую пустил. Вот и приходится для синтеза анилина дрова сушить.

– Так, так, – задумчиво повторил Соколов. – Вы, Климентий, продолжайте трудиться, а я, пожалуй, пойду.

Он вышел на улицу, захлебнулся холодным воздухом и, прокашлявшись, поспешил к канцелярии университета.

В тот же днь, ни на что особенно не надеясь, Соколов подал в ученый совет обстоятельную докладную записку о необходимости учреждения при университете особой химической лабораториии.

Совет поддержал его, хотя декан факультета Ленц, подписывая ходатайство, сказал скептически:

– Ничего у вас, Николай Николаевич, не выйдет. Не такие витязи на этом деле головы теряли. Чтобы с господина Делянова да деньги выжать? Не выйдет, уверяю вас.

Действительно, в скором времени пришел ответ: «Рассмотрев предложения физико-математического факультета о преподавании естественных наук, я нахожу, что эти предложения совершенно основательны и вполне соответствуют своей цели. Но, для приведения их в исполнение необходимы денежные средства, которых, к сожалению, университет не имеет. Ходатайствовать же об отпуске их из государственного казначейства было бы, как мне вполне известно, безуспешно.»

Так началась великая бюрократическая одиссея Николая Соколова. Он обратился с просьбой об отпуске сумм через голову попечителя прямо к министру. Новый министр, Головин, был прямой противоположностью Путятину. Он не любил крайностей, противоположности старался примирять, смешивал пшеницу с плевелами и всюду, где только мог, пас овец вместе с козлищами. Ответ министра был уклончив: Соколову предлагалось представить проект.

Проект был представлен и немедленно начались прения:

– Использовать под лабораторию химическую аудиторию? А где тогда читать лекции?

– Занять под аудиторию помещения во втором этаже? Но там казенные квартиры, где в таком случае, прикажете жить педелям?

– Читать лекции в рекреационном зале? Да это же против правил!

Министр Головин любил выслушивать мнения профессоров, хотя и нечасто им следовал, поэтому Соколов обращался теперь исключительно в министерство. Тайный советник Иван Давыдович Делянов лишь качал головой, грустно сетуя о неугомонном просителе, однако, в глубине души был рад, что его самого оставили в покое.

Постепенно дело сдвинулось с мертвой точки. Начальство сообразило, что запустение в университете производит скандал, а перестройки, с которыми связано оборудование лаборатории, могут немного сгладить неприглядность картины. В длинном здании с окнами на Университетскую линию начались работы. Аудитория переносилась наверх, и с этого времени педеля уже не пользовались квартирами при университете.

Бюджет лаборатории (еще прежней, профессорской) в год составлял четыреста рублей. Ремонт произвели из специальных сумм, а вот оборудовать новую лабораторию предстояло за счет бюджета. Положение складывалось неприятное: есть место, есть желание – нет средств. Вдоль огромных окон Соколов расставил столики, привезенные из дортуаров упраздненного Педагогического института, экономно распределил по ним приборы и посуду с Галерной. Больше в этих условиях ничего сделать было нельзя.

Вновь начались поиски денег. Министерство народного просвещения, Министерство финансов, Департамент национальных имуществ… Денег не было. Все сочувствовали благому начинанию, но средства отпускать не торопились. А между тем, наступала осень. Соколов, еще не оправившийся от воспаления, со страхом ожидал начала холодов. Врачи говорили: нужен отдых, диета, регулярный моцион, поездка на воды. А он питался в кухмистерских, бегал по пыльным канцеляриям, ночами сочинял бесконечные записки и мнения. И все это сверх обязательных присутственных дней, а с сентября – лекций и лаборатороных работ, котороые он все-таки начал в неустроенном помещении.

Деньги Соколов выбил. На обзаведение лаборатории выделили три с половиной тысячи рублей. На пятьсот рублей Соколов приобрел мебели, на остальные заказал реактивы, посуду, аналитические весы Рупрехта, другие приборы. Подготовил помещение к приему оборудования, написал план работы со студентами, а через день уже лежал в горячке.

Надо было серьезно лечиться. Александр Абрамович Воскресенский, исполнявший в ту пору должность ректора, своей рукой написал за Соколова прошение, своею же властью утвердил его, и Сокололв, едва ли не против воли был командирован с ученой целью за границу – в Италию и Швейцарию.

– Никакого отчета с вас не спросят, – внушал Воскресенский отъезжающему. – Лечитесь только хорошенько, иначе вы не только новых работ не произведете, но и лекций читать не сможете.

Год лечения прошел быстро и бессодержательно. За все время Соколов только однажды вырвался из заколдованного круга моционов и променадов, когда ездил в Палермо к Станислао Канницаро. Где-то шла жизнь, другие заботились открытием тайн естества, а он вышагивал по маршрутным дорожкам с кружкой минеральной воды в руках, прихлебывая на ходу.

Но зато лечение помогло. Солнце, чистый воздух, козье молоко и размеренная бестревожная жизнь вернули ему здоровье. Соколов окреп и загорел до черноты. Все чаще доктор, пряча после осмотра трубку стетоскопа, довольно напевал про себя. И однажды сказал ему:

– Очаги в легких купированы, хрипов нет. Мистер Соколофф, вы здоровы. Если будете аккуратны, то доживете до восьмидесяти лет, чего я и себе желаю.

В Петербург Николай Николаевич возвращался через Германию. И, конечно, не утерпел, заехал в Мюнхен, где уже восемь лет жил его старый учитель Юстус Либих. Либих обрадовался гостю, особенно его утешил цветущий вид Соколова, его черный «египетский» загар. Оказывается, Ильенков успел написать в Мюнхен, что Соколов болен неизлечимо и вряд ли долго протянет.

Несколько вечеров они провели вместе. Либих с упоением предавался воспоминаниям о своих русских учениках, особенно об Ильенкове (милейший юноша!) и Воскресенском (необычайно талантливый молодой человек!). Соколов осмотрел новую лабораторию Либиха – огромную и тщательно устроенную. Она казалась настоящим дворцом, особенно по сравнению с нищенски обставленной лабораторией Канницаро в разоренном гражданской войной Палермо. Да и образцовая гиссенская лаборатория не смотрелась рядом с новым зданием. Вот только сам Либих уже не тот, годы делали свое, и никакие ассигнования на химический институт не могли вернуть иссякавшей энергии.