Зеленое золото - Освальд Тооминг

Вся остальная обстановка конторы была тут с бору да сосенки и очень недавнего происхождения. До 1947 года у местного лесничества и лесопункта было общее имущество, так как оба они подчинялись одному общему министерству лесной промышленности. Потом из него выделилось министерство лесного хозяйства, и тогда пришлось производить имущественный раздел между лесопунктом и лесничеством. Поскольку первый был представлен властным и энергичным Осмусом, а второй — таким рохлей в делах, как Питкасте, то естественно, что лесничеству досталась самая поломанная мебель и почти слепая от старости лошадь.

Но это бы еще с полбеды. Старая система управления оставила гораздо более неприятное наследство: многие лесники все еще по старой памяти чувствовали себя подчиненными министерству лесной промышленности. Или, говоря конкретнее, лесопункту, который его представлял.

Порой Реммельгаса даже охватывало от этого сознание бессилия. Оно усугублялось еще тем, что дела лесничества были в крайне запущенном состоянии. Это был результат той радикальной рационализации, какую Питкасте осуществил в своем делопроизводстве: он просто-напросто почти перестал заниматься всеми этими отчетами, обзорами, таблицами и картами. Чуть ли не за все приходилось приниматься с самого начала, будто лесничество было только вчера создано. На карте лесничества, висевшей над столом, имелось еще немало белых пятен. Устным сведениям Питкасте не следовало доверять — Реммельгас уже на опыте столкнулся с тем, что тот не очень-то держится верности фактам, и поэтому ему хотелось проверить все самому на месте. Питкасте даже не вел регулярного учета лесных культур, так что Реммельгас располагал лишь самой общей картиной состояния леса. У него было такое неполное представление о возрасте, спелости и качестве древостоя на том или ином участке, что составлять перспективный план лесопользования ему приходилось с крайней осторожностью.

Когда Реммельгас пожаловался на все это пришедшему внезапно Питкасте, тот принял упрек за похвалу и с великодушной готовностью принялся излагать свои деловые принципы.

— Я не канцелярская крыса! Письма поступали каждый день килограммами, хорошо, если удавалось хоть как-то их рассортировать… На две кучи — одна поменьше, другая — побольше. На письма из маленькой кучи я отвечал — от начальства не отвертишься, а большую кучу запихивал в самый нижний ящик этого самого стола. Хороший я вам оставил стол, вместительный. Правда?

Выслушав это откровение, Реммельгас сообщил Питкасте, что задумал организовать кружок мичуринцев. Питкасте бегло взглянул на показанный ему список членов кружка, неторопливо закурил, пригладил ладонью свои редкие волосы и уныло сказал:

— Значит, еще одна обуза мне на шею?

— Учение не обуза.

— Учение, конечно, дело хорошее… — И объездчик пустил к потолку колечко дыма. — Но вы не забыли анекдота про цыгана и его лошадь?

Реммельгас кивнул.

Питкасте хрипло рассмеялся, развеселившись при воспоминании о бестолковом цыгане, но потом вдруг помрачнел и, уставившись на носки своих начищенных сапог, спросил:

— Вы позволите мне, отщепенцу, дать вам один совет?

Реммельгас снова кивнул и приготовился слушать. В первые дни своего пребывания в Туликсааре он испытывал смущение при встречах с объездчиком. Ведь он, Реммельгас, занял пост Питкасте, и тот, вероятно, считает его виновником своего смещения. Но потом он убедился, что Питкасте удивительно безучастно относится к своему разжалованию в объездчики. Во всяком случае ни в его поведении, ни в словах не проявлялось обиды на Реммельгаса. Он никогда не пытался поучать или критиковать нового лесничего, занявшего его недавний пост. Тем большее любопытство разбирало теперь Реммельгаса.

— Воз мы везем немалый, — сказал Питкасте. — Подкладывать новый груз рискованно. Я еще раньше хотел вас спросить: куда вы так торопитесь? Человек не огонь, он свое дело делает не сразу, а постепенно. А вы? Хотите за одну весну все переиначить?

— Да уж очень многое тут не так.

— Вы имеете в виду разметку лесосек?

— Конечно. Вы ведь не станете меня уверять, что они размечены правильно и целесообразно?

Питкасте выудил из кармана длинный, выточенный из ясеня мундштук с причудливо выжженным узором и сунул в него окурок цигарки. Он явно медлил, чтобы обдумать ответ. Он взглянул из-под тяжелых век на Реммельгаса с какой-то загадочной пристальностью и в то же время нерешительностью.

— Конечно, работал я скверно, — заговорил он наконец, — но, может, имелись на то свои причины. Переплет и без того был сложный, так на кой черт я бы стал еще сам усложнять свою жизнь. Тише едешь — дальше будешь, говорит пословица. Человек не осел, чтоб только тащить и тащить… — Мысли его путались, речь спотыкалась, но, поскольку лесничий не высказывался, а выжидательно молчал, он, запинаясь, продолжал: — Не грешно и отдохнуть часок-другой, понежиться… Посидеть у радио… Или за стопкой водки…

Питкасте заерзал на стуле. Ему стало не по себе. И то сказать, он был серьезен уже целых пять минут подряд, что нисколько не было в характере этого человека, любившего скалить зубы после каждой фразы.

«К чему он клонит? — подумал Реммельгас. — Просто ли хочет оправдать свою лень, разводя всю эту философию, или в нем заговорила проснувшаяся совесть? А может быть, кто-то подослал его сюда из каких-то тайных соображений? Чушь, впрочем! — решил он тут же. — Кому это нужно?»

Так Реммельгас ни до чего и не додумался — загадка осталась загадкой. А все оттого, что он не потрудился поближе познакомиться со своими сотрудниками, с их мыслями, с их настроениями и взглядами. Он расспрашивал их о деревьях, о зверях, о жуках, о бабочках, но только не о них самих, словно людей можно было понять и раскусить с первого взгляда.

Почувствовав раскаяние, Реммельгас принялся осыпать Питкасте вопросами, в надежде, что тот приоткроет свою душу. Но объездчик тотчас насторожился и ощетинился, как еж. Он снова заговорил своим обычным тоном глумливого зубоскала. Вскоре разговор для обоих потерял всякий смысл, и они распрощались холодно, почти враждебно.

Когда Питкасте вышел на улицу, Реммельгас выглянул из-за гардины в окно. Объездчик стоял в грязи посреди дороги и поглядывал то в сторону лесопункта, то в сторону Мяннисалу, где был его дом. Он, казалось, взвешивал, куда идти. Затем, встряхнувшись и застегнув пальто, он направился в Мяннисалу, но не прошел и десяти шагов, как снова в нерешительности остановился. Постоял, подумал, потом яростно махнул рукой, повернулся и размашистым шагом направился в Куллиару.

Он уже скрылся из виду, а лесничий все еще стоял у окна, напряженно вглядываясь в ночное облачное небо — не прояснилось ли. Уже несколько дней лил непрерывный дождь, но, по правде сказать, лесничий думал не о непогоде, а о только что ушедшем госте. Чувствовалось, что за напускной бесшабашностью этот человек прячет свое душевное одиночество. Да-да, это самое одиночество и пригнало его сегодня сюда! Реммельгас не понял этого — потому-то Питкасте и приуныл настолько, что решил отправиться не домой, а в Куллиару, где был еще открыт бар. И все же то, что он зашел сегодня в лесничество, было хорошим признаком: значит, кое у кого тут уже возникло доверие к новичку Реммельгасу, значит, лед в отношении к нему местных жителей начал таять.

Это открытие настолько ободрило Реммельгаса, что, выступая на производственном совещании, состоявшемся несколько дней спустя (для местного лесничества оно было нововведением), он уже без особой тревоги отнесся к недоверчивости, написанной на лицах слушателей. А Нугис, лесник Сурру, так и сверлил его глазами из-под своих лохматых бровей.

Старик в самом деле был зол. Прежде всего потому, что до сих пор так и не удосужился хорошенько отчитать этого желторотого. А тот думает, что его еще не раскусили, и радуется, пускает пыль в глаза: на языке ничего, кроме заботы о лесе, а на уме только одно — как бы поскорей истребить этот самый лес. Хитрая штучка, его так просто, голыми руками не возьмешь.

И старик все больше мрачнел от своих мыслей, а лицо его становилось все непроницаемей.

Говорили о лесозаготовках. Уже несколько дней шел обложной дождь, все вокруг дымилось от серой мглы. Последние островки снега были слизаны водой, лишь кое-где еще звенела под лошадиными подковами уцелевшая под грязью наледь. Вывозку прекратили, и на делянках воцарилась тишина: лишь с придорожных складов доносилось гудение грузовиков, стук бревен и надсадные крики грузчиков, ожесточившихся от непогоды.

Реммельгаса прежде всего интересовало положение на лесосеках. Он требовал, чтобы все по очереди выступили и рассказали об этом. Задача оказалась не из легких: народ тут собрался непривычный к речам. Казалось бы, простое дело — сидеть на собрании, а с иного столько потов сходило, будто весь вечер мешки на себе таскал.