Нарисуем - Валерий Попов

И что особенно меня удивляло – поведение жены! Поженившись, мы почти сразу переехали из моей коммуналки сюда. Пофартило? Поначалу мне казалось, что она благородно делила со мной грусть – и гордость – от пребывания в этой ссылке, как я это воспринимал, и вдруг выяснилось – грустила, на самом деле, она от меня, а при появлении Пеки с компанией вдруг сразу оживилась и всей душой вошла в эту жизнь! «И она – местная?» – пронзила мысль. Знала буквально всех, с кем Пека тут бурно общался, и даже как-то различала их, и даже переживала за них (заметьте, не за меня!). Ее голосок то и дело звенел в их гвалте – то возмущенно, то радостно – среди грубых и сиплых голосов у меня на кухне. Слилась! Выходит, у нее есть душа, а у меня нет? – переживал я, одиноко сидя в своем якобы кабинете, с ручкой, в которой паста застыла уже давно.

«Сколько там, на кухне, народу?» – Я ревниво вслушивался, но выйти не мог: для них я никто!

«Ну чистый Пьяногорск!» – думал я. Что сделали с моей благородной ссылкой? И все это – мой друг! Да, таких друзей… надо бы в музей. Но в музей скорее он меня сдаст.

– Серж заходил! – радостно встречала жена Пеку. Меня она никогда так не встречала. Кстати, не помнил я посетителей, которые могли бы именоваться так элегантно.

– Какой Серж? Большой? – морщил Пека свой натруженный лоб.

Их еще, оказывается, целых два!

– Большой! – радостно подтверждала жена.

– Что же он меня не дождался?! – восклицал Пека. – Как он?

– Не расстраивайся. Обычная пьянь, – должен же был и я подать свой голос.

Пека и жена изумленно глядели на меня.

– Серж – пьянь? Да ты соображаешь, что говоришь? – наконец произнес Пека. – Да он уже год в рот не берет!

Ну извините. На год ошибся. Нюансы пока не изучил.

– Да он вообще тут не знает никого, – жена махнула на меня своей маленькой ручкой.

Полное предательство, на моей собственной территории!

– Живет тут, как лебедь на болоте: испачкаться боится, – добавил и он.

Спелись на моей почве!

Решив, правда на самом примитивном уровне, продовольственный вопрос (лишь с большой голодухи можно такое есть!), Пека расширил свою деятельность: выгодно доставал стройматериалы, потом еще более блистательно обменивал их… Квартира моя стала походить на брошенную стройку. Впрочем, все тут жили в подобном пейзаже и интерьере. Другого вроде бы и не существовало. Какой Эрмитаж? Какой Невский? Сюда смотри! Пека, кстати, тоже ни разу не выразил желания съездить в центр – эта вселенная вполне его устраивала. Состояние вечно незаконченного строительства, видимо, устраивало тут всех.

– Нашел бак-фанеру дешевую! – Пека с грохотом заносил стройматериал. – У нас она втрое стоит, – пояснял понимающему человеку – моей жене.

– И что? На ней, что ли, полетим? – поинтересовался я.

– Куда?

Так. Уже «куда»? Навечно мы здесь, что ли, поселились? Слово «полетим» он принял как-то неодобрительно. Видимо, жизнь тут, где баснословно дешево стоит бак-фанера, вполне устраивала его. Кроме того, у него были и другие неоспоримые признаки, доказывающие, что здесь – рай. В резерве у меня была главная фраза: «Ведь мы с тобой сценарий о рабочем классе обещали писать». Но я берег ее на последнее. Боялся, что он аннулирует ее уже привычно: «А тут что – не рабочий класс?»

На большом экране эти герои представлялись с трудом. Да, они строили тут дома. Но какие? Однажды один из таких строителей, друг, естественно, Пеки (может быть, даже Серега Большой), задремал в уборной. Я долго дергал дверь – никакого ответа. Сама дверь-то как раз слишком отзывалась на мои рывки, мягко прогибалась пузырем вслед за ручкой. Из чего же она сделана была? Из той самой знаменитой бак-фанеры, что так прочно удерживает здесь моего друга? Отчаянный рывок – и в моей дрожащей руке вместе с ручкой лист этой самой фанеры, фасад, так сказать, туалетной двери. Коробка двери оказалась наполненной мягким картоном, сложенным гармошкой, далее – еще один столь же зыбкий фанерный лист. И это все? Это дверь, защищающая место уединения, единственное место, где человек может побыть сам с собой? Я оглянулся. Похоже, что и входная дверь, призванная защищать мое жилье, сделана так же. Я призвал Пеку, оторвав его от раннего застолья. Сколько народу он, однако, вместил на столь крохотной кухне – и с каждым его связывали какие-то бурные дела.

– Погляди! – сурово сказал я Пеке, поставив его перед распотрошенной дверью. Строго говоря – не он ее устанавливал. Так что зря я вешаю на него. Усопшая совесть что-то вякнула. Но он и это взял на себя!

– Да, это не бак-фанера, – сурово произнес он. – Я ж говорил, что в сто шестом проекте ставят труху! Михалыч, гляди!

Победа над лысым Михалычем казалась ему важнее моей беды.

– Ну ставим. В виде исключения, – горделиво сказал Михалыч. Всю жизнь мне везло на такие исключения. И они опять направились на кухню.

– Мне-то что делать? – вырвалось у меня.

Михалыч с досадой обернулся. Видимо, они были близки к решению какой-то глобальной проблемы, и тут возник я со своей ерундой.

– Вот, – Михалыч нетерпеливо ткнул в окно, – здесь нулевка идет – тридцать седьмой проект будет. Поговори там с ребятами – что за двери у них.

И снова нырнул в пучины какого-то спора с Пекой, темы которого я понять не смог. Я побрел на кухню – рассчитывать можно было только на них. Наконец и меня заметили.

– О, пришел! – насмешливо произнес Михалыч. Все с усмешкой разглядывали меня. – У него склад через дорогу, а он грустит!

Все заржали. И Пека, друг. Я повернулся и вышел. Склад через дорогу – для них это рай! «Ку-клу-склад», – мрачно пошутил сам с собой.

С реализацией добычи тут не спешили – конечный результат их, похоже, не интересовал, а лишь сам процесс наслаждения. В склад как раз превращался мой дом. Вдруг, как по взмаху волшебника, весь заполнился мягкой игрушкой – розовых, голубых тонов. Когда я смотрел на всех этих слоников и чебурашек, у меня текли слезы: впал, видимо, в обычную воровскую сентиментальность. Полная деградация! И главное, кто конечный потребитель продукта? Я! Все, видимо, мне и достанется! В слове «достанется» все ясней проступал мрачный смысл.

Ночью вдруг Пека меня тряс.

– Вставай! – произнес жарким шепотом.

– Зачем? – так же шепотом спросил я.

– Тебя, – показал в темное окно, – за сараем коровья нога ждет!

Фильм ужасов!

Надеюсь, это был сон? Утром поплелся на кухню.

– Вагон золота откатили! – с набитым ртом бодро сообщал Пека жене, и эта дура радостно всплескивала руками.

– Ну, как-то это… неблагородно, – пробормотал я. С бляшками было благороднее.

– А не платить людям зарплату по десять месяцев – благородно?! – Пека надо мной как коршун воспарил! Буквально – народный защитник Стенька Разин. Но тот, мне помнится, плохо кончил. Так же, как и сподвижники его. Пека, впрочем, и в тюрьме не пропадет. А вот я… Быть арестованным со странной формулировкой «за связь с народом»?

– Я пошел… по делу, – сообщил я.

– Ну наконец-то! – Пека сыронизировал.

В чем раскается!

«Ленфильм» в те годы был одним из самых привлекательных в городе мест. Пока шел коридорами, видел на стенах кадры лучших наших фильмов, созданных здесь: «Юность Максима», «Чапаев», «Петр Первый». А вот и буфет. Какие лица, разговоры! Что за мысли витают в седых локонах трубочного дыма, пронзенного солнцем! В безликой мути застоя, когда зачем-то закрыли все наши лучшие заведения, буфет «Ленфильма» блистал. Жизнь осталась лишь здесь. И я вовремя это понял, притулился тут. Отнюдь не все эти красавцы и красавицы, разглагольствующие за бутылкой «сухаго», были режиссеры и сценаристы, хотя были и они. Главное, тут сохранялся культурный слой, что-то отсеивалось ветром, что-то откладывалось навеки. Где тут мои верные кунаки, соратники дум и планов дерзновенных? Вот же они! Из-за столика в дальнем углу, тонущего в дыму и уставленного бутылками, вдохновенно махали… но достаточно я посидел среди болтунов. Теперь я вгиковец, профессионал!

«Фас!» – скомандовал я сам себе. В кафе заглянул Александр Самойлович Журавский – седая грива, замшевый пиджак. Либеральный заместитель страшного главного редактора – такие расклады практиковались тогда во многих учреждениях культуры. Главный редактор, обкомовский крепыш, бушевал, рубил с плеча. «Что возьмешь с бывшего кавалериста?» – с усталой мудрой улыбкой говорил Самойлыч. Он был наш! И делал, что мог. В основном, ясное дело, соболезновал. Благоволил и ко мне, хотя я ничего еще толком не создал, но он, видимо, чувствовал потенциал… и если в кафе не было никого из мэтров, подсаживался ко мне, и мы проникновенно беседовали с ним о Кафке или Прусте. Пруст – вот настоящая его была страсть! «Жали руки до хруста и дарили им Пруста», – как написал я в одном из сочинений тех лет. Беседа со столь понимающим человеком была, однако, как правило, недолга.

– Ну что ж, мне пора к моим баранам, – с грустью говорил он, глянув на часы. Баранами (все понимали эту тонкую аллегорию) величал он главного редактора да и директора заодно (прежде тот цирком командовал). В те годы считалось, что интеллигенция – прослойка, и Журавский этот тезис наглядно осуществлял.