Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

Он подписал.

Спустя два года Василий Михайлович Шишкин прибыл в распоряжение обкома, имея на руках диплом об окончании партийной школы. Диплом был с отличием.

И сам Вася Шишкин за это время основательно изменился, постатнел. Вместо диагоналевой гимнастерки на нем теперь был ладный серый костюм ленинградской фабрики, галстук. В движениях его появилась некоторая медлительность, и слова он выговаривал с раздумчивостью, как бы загодя взвешивая каждое слово, прежде чем его произнести, и зная цену этому слову, когда оно уже сказано.

— Ну, поздравляем, Василий Михайлович, — радушно встретили его в обкоме. — Напомните, пожалуйста, чтобы не лезть в дела, какой район вас направлял на учебу?

— Усть-Лыжский, — ответил Вася Шишкин. И, мягко улыбнувшись, добавил: — Оттуда и родом.

— Ах, вот как. Ну что ж, Василий Михайлович, по всей вероятности, туда вас и направим. Вы пока отдохните денек, а мы тем временем свяжемся с Усть-Лыжей. Вам сообщим.

Грешным делом, в повседневной сумятице, в неубывающем ворохе забот Егор Алексеевич Терентьев успел позабыть о своем крестнике — все-таки минуло немало времени, и немало разных людей прошло перед его глазами за это время.

Вот почему он даже как-то не сразу все понял; когда ему позвонили из обкома:

— Егор Алексеевич, к нам вот прибыл товарищ Шишкин из ленинградской партийной школы. Только что окончил. На учебу его посылали по вашей рекомендации. Мы тут прикинули, посоветовались — и решили направить его в Усть-Лыжу. Обком рекомендует товарища Шишкина на должность второго секретаря.

Глава седьмая

К двум часам пополудни уже совсем темнело. А утром развиднялось едва к одиннадцати. Да и в этот краткий промежуток между поздним рассветом и ранними сумерками не так уж много было настоящего дневного света — свет был невзрачен и жидок, слаб, еле-еле теплился. Ведь солнце теперь лишь краем выдвигалось над чертой горизонта, будто затем лишь, чтобы напомнить о своем существовании, и тут же окуналось снова, в свои тартарары.

Большую часть суток стояла полярная ночь, обычная здесь в эту срединную и самую мертвую пору зимы. Небо было темно и глухо. Казалось, что весь небесный свет, весь белый свет пал на землю снегом — так, кристаллизовавшись, снежинка за снежинкой, он весь до последней крупицы просыпался наземь, а наверху осталась лишь бездонная и пустая чернота.

Снегу навалило много. Все вокруг было погребено в снегах. Крыши домов вспухли, и с краев свисали обветренные заструги. Сугробы взгромоздились под самые окна, а окна в этих северных избах довольно высоки. Тропинки, что вели от дома к дому, по обе стороны сельской улицы, все углублялись меж плотных снеговых стен, и уже из одного такого хода не было возможности увидеть, кто там идет или кто там стоит на другой стороне. Речные проруби, из которых брали воду, обозначали еловыми вешками, потому что к утру их совсем скрывал от глаз выпавший снег, и еще, не дай бог, кто-нибудь непутевый да несведущий мог бы ступить ненароком — и тогда поминай как звали…

Темна и снежна была эта зима.

Может быть, единственным среди этой окрестной тьмы, всегда светлым местом оставалась только буровая вышка, освещенная большими и яркими лампами да еще подсвеченная прожекторами: тут ведь не посумерничаешь, не полазаешь впотьмах — тут каждая операция требовала полной и дотошной ясности. Как в заводском цехе. А издали эта коническая вышка, сверху донизу сверкающая огнями, была похожа на праздничную елку — огромную, какие ставят на площадях больших городов. Только нарядная эта елка перестояла уже все положенные сроки: и новое рождество, и Новый год, и православное рождество, и школьные каникулы — все стоит, все красуется…

И оттуда день и ночь, без передыху доносится гул машин, холодный звон металла, повизгиванье лебедки. В четыре была пересменка. Одна вахта пошла шабашить, а другая заступила.

Иван Еремеев проследил, как закончили цементаж обсадной колонны, а затем, наставив сменного бурильщика, что тому надлежало делать дальше, озадачив его на ближайшую смену, отправился домой.

Как обычно, согласно ежедневному заведенному правилу, он по дороге зашел на почту.

Шурочка Малыгина, усть-лыжский почтовый агент, заранее, еще с утра заказывала ему междугородный переговор с базовым городом. Дело это было довольно сложным и многоступенчатым, потому что отсюда, из Скудного Материка, надлежало сперва связаться с районным центром, Усть-Лыжей, а оттуда вызывали город Печору, Печора давала базовый город, а там уж Ивана соединяли с геологическим управлением, и он передавал дежурному диспетчеру дневную сводку: сколько метров дали за сутки, на какой глубине идет бурение, какой проходят горизонт и нет ли каких проявлений.

Они добуривали уже первую тысячу. И еще полторы оставалось.

— Алё… перешел он потом к неофициальной части разговора. — Алё, вы меня слышите? Я вас плохо слышу… Алё… Прошу выяснить, как там жена Ныркова, какое у нее самочувствие — она в больнице лежит, второй корпус… Да-да, Ныркова, муж просит узнать… К завтрему, ладно? И привет ей от него передайте… Ну, пока.

Щелкнуло. Базовый город отключился. Но в трубке еще что-то попискивало, стучало, доносились отдаленные переговаривающиеся голоса и даже музыка, радио, что ли, — вся эта суетная разноголосица Большой земли.

— Вам тут деньги пришли. Зарплата, наверное, — сообщила Шурочка, повесив трубку обратно на рычаг. — Свою возьмете?

— Давай, — согласился Иван, доставая из-за пазухи самописку, расписаться на переводе.

— Другим подскажите, чтобы пришли. — Шурочка отсчитывала купюры. — И за что вам такие деньги платят?

Не то чтобы зависть или укор были в этом ее простодушном вопросе, а всего лишь искреннее удивление деревенской жительницы, чье понимание о деньгах, о цене копейки и рубля настолько отлично от городского понимания, что кажется, здесь и там счет ведется совсем на другие рубли и копейки, в совершенно другом и разном исчислении. Да ей, например, Шурочке, раз бы в жизни получить вот столько денег, сколько дважды в месяц, регулярно получает этот вот ее знакомый клиент — и была бы она самой богатейкой на земле, хоть держи на сберкнижке приданое…

— Знаешь, дева, — сказал ей на это Иван, — у них, у денег, есть такой особый нрав: они как придут — так и уйдут, сколько набежит — столько и убежит… Поняла?

Но Шурочка только головой покачала.

Иван не торопясь побрел восвояси.

Он знал, что никого дома не застанет. Катерина допоздна мытарилась на ферме. Альбина ходила во вторую смену — им, которые постарше, было легче блуждать в потемках, возвращаясь из школы, а ведь некоторые жили в самых дальних концах села и на отшибах.

Так и оказалось, что изба пуста.

Зато было тепло в ней до духоты, хотя истопили еще ранним утром. Иван в который раз подивился этому чуду, этой северной русской печи, вроде бы и вовсе бесхитростному сооружению, а такому надежному при любой стуже.

По краям обширного пода угольки еще хранили алый жар, а посредине стоял ведерный чугун — из-под крышки струился упоительный запах томленых щей.

Иван сноровисто и хозяйственно выволок ухватом этот чугун, налил себе полную миску, отрезал краюху хлеба, вооружился ложкой и сел хлебать эти бесподобные щи.

Слава богу, он был избавлен от нужды ходить в сельповскую столовку, где его сирое войско жевало на завтрак, на обед и на ужин тощую треску в компании проезжих шоферов.

Правда, там была компания, а тут он сидел и рубал свои щи в полнейшем одиночестве, никого дома не было — еще когда придут…

И, чтобы скоротать время, избавиться от скуки, Иван, расправившись со щами, снова нахлобучил шапку на голову, прихватил в сенях колун и вышел во двор.

Вдоль наружной стенки избы, от угла до угла и едва не под самую крышу взгромоздились ровные поленницы. Это он, Иван, наготовил их, сложил тут в свои вечерние досуги. Дров было много. Он уже прикинул, что за эту зиму всего не истопишь, а до следующей зимы далеко, и может быть, в ту, другую зиму сам он окажется далеко отсюда и не ему придется пользоваться наготовленным впрок.

Однако он уже привык к этим вечерним разминкам, ему это доставляло своего рода удовольствие, хотя и никоим образом не было самоцелью: кому бы там ни пришлось топить в другую будущую зиму, а все равно топить придется — вот и будет к той поре добрый дровяной запас.

Он подхватил из еще не рубленной кучи пудовый чурбак, поставил его на попа, взмахнул топором — бах, и еще раз, крест-накрест, и еще раз — чурбак разлетелся в дюжину поленьев. Так и второй. Сосна была хрупкой, до нутра просохшей за лето. Но третья чурка хоть и не так уж толста, а оказалась суковатой и жилистой: он трахнул ее изо всей мочи, а она не поддалась, не треснула, и тогда он взметнул ее вместе с топором и обрушил обухом о другую…