Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

Что же касается Гриши и его новых приятелей, то Иван, подумав, пришел к выводу, что обижаться на них не стоит. Видно, так уж свойственно человеческой натуре — стараться себя оградить от неприятных мыслей, от всего, что докучает, что тревожит и бередит сердце. А то ведь, если обо всем этом беспрерывно думать, и без конца судачить об этом, и головами покачивать, и разводить руками, то какая же это будет у людей нормальная жизнь и тем более какой отдых? Лучше уж не думать, не бередить, а там и забыть помаленьку.

В общем, после этого случая с Гришей Иван уже сам отдалился от других и не пытался завязывать новых знакомств, замкнулся в себе.

Он бродил в одиночку по горам, по шоссейным дорогам, по лавровым аллеям.

А больше всего времени он проводил теперь в море: и в утренней незыблемой штилевой глади, и в дневной многолюдной голосистой брызгающей кипени, и в вечернем размеренном прибое. Он впервые в своей жизни познал эту соленую сладость морской воды, ее живительный запах, ее играющую добрую силу. Он плавал часами, без устали, радуясь той бесподобной легкости тела, которая особенно удивляет людей, привыкших к пресноводью.

Он заплывал далеко за красные буи, качающиеся близ берега и обозначающие зону для купания, — дальше плавать не разрешалось, и охранники с вышки спасательной станции зорко за этим следили через бинокли, чтобы никто не нарушал запрет, и ругались на весь пляж, если кто нарушал, в громоподобный мегафон.

Но Ивана неудержимо тянуло в открытое море, он не обращал внимания на эти буи и на этих охранников, и может быть, в этом подспудно проявлялись чувства человека, почувствовавшего теперь себя совершенно свободным — как рыба в воде.

Он только прятался за гребни волн, а когда его выносило на гребень, уходил в него с головой, подныривая, ощущая, как по хребту перекатывается пенный вал.

Однажды, когда дул сильный ветер, его снесло в сторону, и он даже потерял из виду ярко размалеванные дощатые навесы своего санаторного пляжа, а на берегу сейчас виднелись уже другие навесы, полотняные, вздувающиеся парусами, а за ними высилось здание какого-то другого санатория, выстроенное в сказочном стиле, и он понял, что находится в чужих водах, — в это самое время, рядом с ним, в десятке метров из-под волны вынырнула другая голова, обутая в белый резиновый шлем, сверкающий на солнце. Голова эта на вид была уже довольно пожилая, но энергичная, загорелая, мужественная.

Голова тоже увидела Ивана и заговорщицки ему улыбнулась: дескать, знай наших…

Их разделил пенистый гребень.

Ивану показалось, что он уже где-то видел эту выразительную голову. Он дождался, пока схлынет волна и голова появится снова, чтобы к ней приглядеться. И когда голова снова появилась, он заметил, что она тоже приглядывается к нему. Но на той голове был тугой резиновый шлем, обычно до неузнаваемости искажающий лица. А сам Иван купался без шлема, и волосы, когда он выныривал, мокрыми прядями сплошь облепляли его лицо, так что его тоже, наверное, было нелегко узнать.

И они оба, выскакивая из волн, сплевывая и смаргивая соленую воду, присматривались друг к другу.

Но в этот момент оттуда, с суши, издалека, относимое ветром, долетело:

— …ра… ем… мед… ни… ря…

Что, по всей вероятности, относилось к ним обоим и должно было означать: «Граждане за буем, немедленно вернитесь! Повторяю…»

Их засекли.

Голова в белом шлеме еще раз улыбнулась Ивану — мол, ничего не поделаешь — и двинулась обратно.

Иван тоже покорно поплыл к берегу.

Этот, рядом, шел хорошо натренированным кролем, торпедой прорезая воду, и лишь в ногах, как у винта, бурлила пена.

А Иван плыл доморощенным способом, почти до пояса выносясь из воды, каждым взмахом отмеряя сажени.

Они шли все время наравне. И одновременно оба ощутили дно и встали на ноги, чувствуя, как прибой больно сечет камнями лодыжки, и, выждав, когда отбежит волна, шагнули на берег.

Повернулись друг к другу. Иван был чуть повыше, а этот был чуть плотнее. И они оба были в одинаковых черных сатиновых плавках, которые продавались в здешнем «Курортторге».

— Товарищ Еремеев? — спросил тот.

И, со щелчком стянув с головы резиновый шлем, тряхнул седой шевелюрой.

— Товарищ Хохлов?..

Теперь и Иван узнал лихого пловца. Они ведь не раз встречались. Там, на Севере. В первый раз они встретились еще в ту пору, когда Иван был заключенным и его бригада пробурила скважину на Лыже, из скважины ударил нефтяной фонтан, и по этому случаю состоялся митинг, на котором ему, Ивану, довелось держать речь вслед за самим Хохловым. А потом он еще не раз видел его на таежных буровых, и в базовом городе, и на разных там собраниях-совещаниях.

Ивану даже сделалось крайне неловко оттого, что не он первый узнал товарища Хохлова, главного геолога, а именно главный геолог раньше признал его, Ивана Еремеева, рядового бурмастера, которых в комбинате было, может, и сто.

Но, впрочем, они встретились теперь на ничейной курортной земле, где все равны, к тому же Иван уже не работал в нефтяном комбинате. И они оба стояли на берегу одинаково голые, на них обоих были совершенно одинаковые сатиновые плавки со шнуровкой на боку.

К тому же главный геолог Платон Андреевич Хохлов вовсе не давал ему понять, что обижен, а наоборот даже, вроде ему самому было очень приятно лишний раз убедиться, какая у него цепкая и еще молодая безошибочная память, и вообще, судя по всему, он душевно обрадовался, встретив здесь, в открытом южном море, северного знакомца.

Он крепко пожал Ивану руку. Потом огляделся, поискал свободный пятачок, нашел невдалеке, и оба с награждением улеглись животами на горячую гальку.

Тотчас выяснилось, что жили они в соседних санаториях, и приехали сюда в один и тот же день, и путевки у и их были на один и тот же срок.

— Значит, вместе махнем домой? — ликовал Хохлов. — И закажу билеты на обоих, хотите? Самолетом?

Ивану вдруг показалось, что этому человеку здесь, так же как и ему, не шибко повезло с компанией, что он тут тоже вкусил неприятного одиночества и потому столь откровенно радовался встрече. Ивана это очень удивило, так как ему казалось, что такой человек, как Платон Андреевич Хохлов, никогда не может испытывать недостатка в дружках, вокруг такого большого человека всегда должны увиваться люди.

— Так ведь мне не туда, Платон Андреевич… — вроде бы извиняясь, сказал Иван.

— Как это — не туда? — не понял Хохлов.

— Ну, уехал я оттуда… Насовсем. Рассчитался вчистую.

— А что случилось? — обеспокоился Хохлов и даже перекатился на бок, в упор рассматривая Ивана. — Обидел кто-нибудь?

Он заранее возмущенно засопел.

Иван только пожал плечами. Он теперь мог предположить, что у главного геолога память крепка лишь на лица.

— Ничего не случилось. А насчет обиды — так обидели меня раньше. А теперь я получил полную реабилитацию.

— Ах, да… — пробормотал Хохлов. — Ну, конечно. Извините. — Он помолчал в очевидном смущении. — Но ведь, кажется, в последнее время вы уже были… — Платон Андреевич поискал слово, — на вольном положении?

— На спецпоселении, — уточнил Иван. — Раз в месяц ходил регистрироваться.

— Ясно. А где же теперь вы собираетесь работать? Жить?

— На старом месте, где был до всего этого. В Грозном. Уже оформляют… Мне ведь там и путевку дали.

— Что вы говорите! Путевку? — вежливо, но довольно язвительно переспросил Хохлов. — Скажите пожалуйста, путевку… Очень мило.

Платон Андреевич приподнялся на локте, обернулся, высматривая что-то в отдалении. Потом легко вскочил и зашагал прочь. Иван предположил даже, что он уходит насовсем. Но главный геолог дошел до скромной кучки пляжного барахла, до своих вещей, давно лежащих без присмотра на берегу, присел, пошарил. И когда он вернулся, на лице его были солнцезащитные очки — но не черные, а какие-то разноцветные, радужные, отражающие и море, и облака, и песок. Зеркальные очки, поди, из-за границы.

— Что же вы там будете делать, в Грозном? — осведомился Платон Андреевич.

— Известно что — бурить…

— А что там бурить?

— Как — что?

— Вот я и говорю — что? Там ведь все вдоль и поперек давно разбурено. Клочка не осталось.

— Ну, это положим, — усомнился Иван.

— Вот и положим. Я ведь Грозный не хуже вашего знаю.

Теперь, когда Иван смотрел на соседа, он уже не мог видеть его глаз, ни самих глаз, ни их выражения, а видел он теперь только самого себя, отраженного в этих очках, — две собственные физиономии, изувеченные выпуклыми линзами: с прижатыми ушами, оттянутым книзу подбородком, лбом луковицей. А лицо самого Хохлова было при этом непроницаемо.

— Работа найдется, были бы руки, — сказал Иван.

— Да… Вот именно — руки.

Все же, несмотря на хитрые очки, Иван заметил, как сейчас, при этих словах, огорчение и обида отчетливо изобразились на лице главного геолога.