Завет воды - Вергезе Абрахам

Только Малютку Мол ничуть не беспокоит отсутствие Элси. Когда Большая Аммачи спрашивает, не знает ли она, куда делась Элси, Малютка Мол отвечает:

— Мои куколки проголодались.

Горло Большой Аммачи сжимается.

После полудня вернулся Джорджи: в родительском доме Элси нет, а ее брат прибыл из поместья всего час назад. И он уверен, что в бунгало Элси не появлялась. Джорджи сказал, что брат Элси был с ним не слишком любезен, разговаривал как со слугой, а не старейшиной Парамбиля. Более того, братец заявился пьяный и нелестно высказывался о Филипосе.

Поиски Элси прекращаются. Только Самуэль упорствует, еще и еще раз прочесывая участки, которые уже обследовали. Через сутки после исчезновения Элси Большая Аммачи, Филипос и Мастер Прогресса сидят на веранде и видят, как по дорожке идет к дому Самуэль. Он шествует печально и торжественно, и то, что старик несет в руках, кажется подношением.

— От лодочной пристани я пошел по берегу реки. И добрался туда, где стоит такая толстая кривая сосна. Заметил, что в одном месте она как бы отодвигается в сторону. Я протиснулся за ствол и оказался на маленькой поляне. Как раз одному человеку уместиться. — Голос его дрогнул. — И вот там я это нашел. — Он протягивает к ним руки. Кусочек мыла поверх аккуратно сложенного тхорта, а под ним — шлепанцы Элси.

Мастер Прогресса информирует полицию в участке. Теперь они могут надеяться только, что ниже по течению найдут тело.

Оставив Анну-чедети баюкать малышку, Большая Аммачи в одиночку идет к тому месту, где Самуэль нашел одежду Элси. Она стоит босиком, ощущая пальцами ту же почву, что, должно быть, ощущала Элси. Смотрит неотрывно на покрытую рябью бурую поверхность реки, каждое настроение которой ей знакомо, ведь всю жизнь она отдает себя в ее объятия. Привязанные каноэ поднялись до самого настила пристани — значит, в горах прошел дождь, но ветка дерева неторопливо плывет мимо. Большая Аммачи вздрагивает, представляя, как Элси, еще совсем слабая, раздевается здесь и спускается в воду. Что такое нашло на девочку? Она жаждала причаститься водами реки, очиститься и обновиться? Элси отлично плавала, но то было раньше, до того, как чуть не умерла от потери крови. Река беспощадна к тем, кто недооценивает ее силу, и она всегда разная, нельзя войти дважды в одну и ту же реку. В груди все сжимается. Очень и очень не скоро Большая Аммачи находит в себе силы оторваться от этого места, но прежде опускается на колени, целуя землю, на которой в последний раз стояли ноги Элси.

Ее собственные ноги несут ее к Гнезду Элси. Она словно приближается к святыне, святилищу, отгороженному от мира. Снаружи Гнездо уже заросло толстым слоем мха, и кажется, что предметы, вплетенные в стенки, заточены там десятилетиями.

Войдя внутрь, Большая Аммачи замечает на земле белый прямоугольный листок бумаги, прижатый отполированным овальным камешком, речной галькой, точно такой, какая служила пресс-папье на рабочем столе. Сердце бьется чаще. Тот, кто заглядывал сюда раньше, искал человека, а не бумажный листок, и потому его не заметили. Она наклоняется, поднимает находку. Плотная шероховатая бумага, на которой всегда рисовала Элси. Давно, еще когда Нинан был жив, эти листки расплодились по всему дому, рассыпаясь от скамеечки Малютки Мол до самой кухни. С возвращением Элси ее сильные руки отказались от карандаша и кисти, на смену которым пришла тяжесть молотка и киянки, а потом она принялась вить Гнездо. Края бумаги чуть загнулись от росы — она пролежала тут всю ночь, но не дольше, потому что все еще белоснежная. Пальцы дрожат, когда Большая Аммачи разворачивает листок. Простой рисунок, несколькими штрихами передающий знакомый образ: мать и дитя. Лица и фигуры не прорисованы четко, но полукруг тут, черточка там безошибочно изображают брови, нос, губы…

— Это важно, да, муули? — Листок дрожит в ее руках.

Она внимательно разглядывает. Это младенец, безусловно. Но мать совсем не молода, судя по чуть согнутой спине, вытянутой вперед шее.

— Муули, муули! — восклицает она, и сердце сжимается. — Айо, муули, что ты хотела сказать? Это ведь я, правда? Ты на портрете была бы выше, моложе, и этой морщины на лбу не было бы. Ты просишь меня позаботиться о твоем ребенке? Но ты уже попросила. И ты знаешь, что я ее не оставлю. Но мне шестьдесят три года! Отцы, может, и необязательны, но ребенку нужна мать. Ох, Элси, что же ты натворила? Это твое прощание со мной?

Силы оставляют Аммачи, и ей приходится сесть на землю.

Тело со всей определенностью говорит ей, что Элси никогда не вернется, что Элси намеренно пожертвовала себя реке. Мысль о том, как Элси оставляет здесь послание, за миг до того, как отправиться к потоку, который унесет ее жизнь, — мучительна. Большая Аммачи прижимает листок к груди и отдается скорби.

Издалека доносится голос Анны-чедети, зовущий ее из кухни:

— Большая Аммачи-о?

Певучее, звучащее чуть выше в конце «о» подсказывает, что чего бы там ни хотела Анна, это не срочно. Но одновременно мелодичный призыв звучит как завершение. Как напоминание, что Парамбиль должен жить дальше. У его хозяйки, матери, бабушки есть обязанности, которые нельзя отменить и которые останутся с ней до самого смертного часа.

Большая Аммачи никому не рассказала о своей находке. И ревниво оберегает ее — это личное послание ей от ее дочери. Она хранит рисунок вместе с родословной, в том же шкафу, где держит снежно-белое кавани, расшитое настоящим золотом, которое она надевает на свадьбы и похороны.

В последующие годы, в дни рождения Мариаммы и по другим случаям, когда Элси является в ее воспоминания, Большая Аммачи будет вынимать рисунок, но всегда по ночам, в мягком свете прикроватной лампы. И всякий раз, глядя на портрет, она заново поражается сдержанности линий. Это могла быть Дева Мария с младенцем. Да много кто. Но Аммачи точно знает, что это она сама, баюкающая свою тезку. И никогда она не видела в этом рисунке Элси.

Прямоугольный листок бумаги вобрал в себя весь круглый мир и даже воображаемые уголки его, воспоминания об исчезнувших, и умерших, и живые, бьющиеся сердца верных, которые каждый вечер возносят молитвы о том, чтобы свершилась воля Божья, не ведая, какова она будет.

Часть седьмая

глава 57

Непокоренный

Оставалась неделя до девятого дня рождения Ленина Во-веки-веков, когда на однокомнатную лачугу, служившую им домом, обрушился мор. Беда явилась с внезапностью ящерицы, падающей со стропил. Когда мама, Лиззи, сказала утром, что школу закрыли, он так обрадовался, что даже не стал спрашивать почему. А на следующее утро проснулся не под привычные звуки кухонной суеты, а в абсолютной тишине. Родители лежали на циновках, маленькая сестренка между ними. Лица у всех блестели от пота. Ленин припоминает, что накануне все себя неважно чувствовали.

Кожа у мамы так и пылает. Когда Ленин прикасается к сестренке, Шайле, которой всего пять месяцев от роду, она кричит так, будто ее иголкой ткнули. От крика приподнимается отец и, скривившись, хватается за голову. Кора силится встать на ноги, но падает обратно. Уж не с похмелья ли папаша, недоумевает Ленин. Но накануне Кора вернулся совершенно трезвым и не принес никакой еды. Пустые животы пришлось наполнять отваром канджи, где оставалась лишь память о рисе, и ложиться спать голодными.

— Я должен покормить корову. — Голос у Коры еще более хриплый, чем обычно, как будто камень о камень скребет.

Подняться он не в силах. Трясет за плечо жену, та в ответ только стонет. Отец и сын растерянно смотрят друг на друга. Лиззи — опора семьи, ее становой хребет.

— Тебя тоже лихорадит, мууни?

Ленин в ответ трясет головой.

— Тогда принеси нам воды. И задай сена корове. Пожалуйста. — И, словно опомнившись, отец успокаивает: — Все будет хорошо.