Обнаров - Наталья Троицкая

– Ничего-ничего, не нужно мне помогать, Сережа. Злость – это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. А помехой ему сейчас весь мир.

– Слышь, мозгоклюй, я тебе сейчас звук выключу!

– Старый, угомонись наконец! Врач конкретный. Я отвечаю.

– «Конкретный…» – передразнил Обнаров. – Где ты его только взял, этого «конкретного»? Двенадцать часов прошло. Мне только хуже! Голову давит, как в тисках. Хреново суетишься, «конкретный»! Сейчас тебе перо в жопу, кулак в зубы, шиш в карман – и на родину!

– Что ж вы, голубчик, хотели? Нельзя неприятности водкой заливать. Нельзя месяц издевательства над организмом исправить за двенадцать часов.

Обнаров обернулся к окну, где на полу, на ковре, Сергей Беспалов играл с его сыном.

– Послать бы тебя, фашист, по известному адресу, да перед сыном стыдно. Учтите, потомок Гиппократа, моя выдержка не беспредельна. Башка болеть не перестанет – уйдете с разбитой пятачиной! Подальше от философии и ближе к медицине!

Врач выразительно глянул на Сергея Беспалова, игравшего в кубики с Егором.

– Могу вас заверить, что пациент скорее жив, чем мертв, – невозмутимо ответил Беспалов. – Держу пари, он и Господа на Страшном суде будет поучать, как судить. Не обращайте внимания.

Врач сел на табурет рядом с лежащим Обнаровым.

– Константин Сергеевич, капельницы нужно ставить еще дня два. Наша цель – как можно скорее вывести алкоголь из организма, снять отек коры головного мозга и вывести из печени токсичные вещества. Это, надеюсь, понятно?

Обнаров прикрыл глаза в знак согласия.

– Все это время я должен находиться рядом с вами, поскольку могут начаться судороги или отказать почки. И вообще… – врач замялся. – В вашем состоянии я настоятельно рекомендую лечь в клинику.

– Об этом не может быть и речи.

– Вы, наверное, не понимаете…

– Нет, это вы не понимаете! – взорвался Обнаров. – А я как раз очень даже хорошо понимаю, что такое актерская репутация! А еще лучше я понимаю, что такое ее лишиться! Надеюсь, вы понимаете, что значит лишиться куска хлеба?!

– Спокойно, не надо так переживать.

– Я лучше здесь сдохну, док. Это ясно?! Если вы не можете помочь, скажите прямо. Я найду того, кто сможет!

– Я помогу вам. Только волноваться вам, Константин Сергеевич, не надо. От этого поднимается давление, а оно и так у вас зашкаливает. Выпейте вот это лекарство и давайте-ка руку, я вам опять капельницу поставлю.

Доктор заботливо поддерживал чашку, пока Обнаров пил, потом быстро и ловко поставил ему капельницу.

– Неприятности… Несчастья… Целая трагедия для нас. Никто со счастья-то не пьет, все пьют с горя. А стоит ли? Кто-то из древних мудрецов сказал, что причиной нашего несчастья является не само несчастье, а наше представление о нем. А если подумать хорошенько? Может быть, эти неприятности не такие уж неприятности, а проблемы не такие уж и проблемы? Пройдет время, и то, что нам сегодня кажется ужасным, непоправимым, завтра может обернуться для нас большой удачей. Такова жизнь.

– Смеяться, чтобы не заплакать. Ненавидеть, чтобы не любить. Предать, чтобы выжить. Сука ты, и философия твоя – сучья… – едва слышно произнес Обнаров.

Он облизал запекшиеся, от боли искусанные в кровь губы. Его дыхание было тяжелым, судорожным, а сам он мало походил на человека, способного выжить.

– Это же так по-русски, уйти в запой. Во всяком случае, честно…

Он закрыл глаза и провалился в тяжелый полусон-полузабытье.

– Даже не верится, что уже сорок дней прошло, – вздохнула Марта Федоровна.

Сидя на заднем сиденье джипа Журавлевых, Марта Федоровна украдкой вытирала слезы.

– Ах, Тая-Тая… Не могу смириться. Такая молодая, красивая, любимая… Сына родила… Как Костю жалко! – Наташа тряхнула головой, топнула на тормоз. – Куда прешь, козел! – в сердцах крикнула она и врезала ладонью по рулевому колесу. – Вот хамло! Режет он меня! Я тебе сейчас у светофора козью морду устрою!

– Наташенька, доченька, не горячись. Смотри на дорогу, – попросила Марта Федоровна.

– Лучше бы сразу на кладбище поехали. Только время потеряем, – сказал Журавлев. – Костя давно уехал. Не будет он сидеть и нас ждать.

– А сына куда? Не поедет же он на кладбище с сыном?

– Да куда угодно! У него что, друзей мало?

– Так, Жора, ты сейчас помолчи. Ладно? Не заводи меня. Брат мне вчера сказал, что нас дождется. За руль ему никак нельзя. Он слишком слаб, а дорога тяжелая. Он неделю как с того света выкарабкался.

– Ну-ну… Посмотрим! – и Жорик безучастно откинулся на спинку сиденья и скрестил руки на груди.

Подниматься в квартиру Обнарова ей не пришлось. Завидев Наташу, консьерж Василич растерянно развел руками.

– Опоздали, голубушка. Константин Сергеевич раненько уехали. Еще четырех часов не было. Сынишку взяли и уехали. Его товарищ дожидался. Машина у него страшная такая. Только по болотам ползать.

Наташа расстроенно кивнула консьержу и пошла к машине.

– Надо же, день какой яркий…

Обнаров закрыл глаза, привалился спиной к кресту, судорожно сглотнул. По щеке из-под закрытого века поползла слезинка.

Утро плавно переходило в полдень, а цветущий май – в лето. Зеленела трава, свежая, еще не успевшая выгореть на солнце. Пенными гроздьями цвела черемуха, кудрявилась душистая сирень, а вдалеке, у подножья холма, на лесной опушке ярко-желтыми пятнами благоухала успевшая расцвести до положенного срока акация. После лютой зимы природа радовалась жизни. Солнце, словно чувствуя свою вину за долгое отсутствие тепла, старалось, грело во все лопатки. Щебет птиц, стрекот цикад, легкое дуновение ветра, бабочки, наперегонки гоняющиеся друг за другом… Казалось, жизнь повсюду. Казалось, смерти просто нет, и не может быть ей места в этом мире. Но…

Рыжий продолговатый песчаный холмик, свежий, еще не успевший обрасти травой. На нем деревянный крест и охапка нежнейших белых роз.

– Таечка, какие цветы ты любишь?

– Только не гвоздики! – смеясь, отвечала жена. – От них веет кладбищем.

Он не купил полагающиеся в подобных случаях гвоздики. Он принес ей огромный букет белых роз, которые жена так любила.

– Знаешь, когда отец уже тяжело болел, они с мамой снимали дачу под Питером. Лес, озеро, воздух, пропитанный смоляным сосновым духом. Я там редко бывал. Я считал, что в этой глуши скучно. Однажды я проснулся очень рано. В доме никого не было. Я вышел на улицу. Была поздняя осень. Было холодно. Еще не осел утренний белесый туман. Туман перемежался с дымом, потому что жгли опавшие листья. Я пошел к озеру. Отец любил сидеть на берегу в том месте, где ручей впадает в озеро. Я и правда нашел его там. Он стоял и как завороженный смотрел, как колышутся под тонкой пленкой льда прибрежные водоросли. Они были похожи на развевающуюся на ветру конскую гриву: такие же рыжие, тонкие, длинные. Я тронул отца за плечо. Он накрыл мою руку своей теплой рукой и приложил палец к губам. Мы стояли рядом и слушали утро. Мне стало не по себе. Мое бодрое, мажорное настроение ушло, растаяло где-то в вязком промозглом тумане. На душе стало муторно и тревожно. Эти вмерзшие в лед желтые листья, эти запертые подо льдом, мечущиеся в поисках спасения живые нити травы, этот сырой, пахнущий прелью и дымом воздух, этот голый лес, это крохотное тесное пространство, ограниченное туманом, отсутствие неба, солнца совершенно осязаемо давили. На тактильном уровне я чувствовал, как жизнь замирает, уходит из этих мест. Вечером отца не стало.