Обнаров - Наталья Троицкая

Обнаров вздрогнул. Сердце забилось чаще. Он радостно улыбнулся в ответ и стремительно рванулся навстречу, туда, к ней, бегущей по центральному проходу к сцене. Он едва не сбил с ног администратора, стучавшего в дверь и без конца повторявшего: «Константин Сергеевич, ваш выход!»

Едва Обнаров ступил на сцену, зал взорвался. Зал встретил его овацией. Зрители кричали «Браво!», вставали со своих мест и аплодировали стоя. На сцену длинной вереницей понесли букеты, их получать, еще не отыграв спектакль, было непривычно и странно. Он принимал букеты, сдержанно благодарил, заботясь лишь об одном – чтобы люди не заметили в его глазах слезы.

Глава 7. Мужская компания

– Папа! Папа! Смотри, бабочка, какая красивая! Ух ты! Я думал, таких не бывает!

Пятилетний мальчонка резво бежал по лугу, пытаясь поймать пеструю, украшенную затейливым узором, большую, с детскую ладонь, бабочку. Детский смех колокольчиком звенел в хрустальном осеннем воздухе, его отголоски улетали в подернутую полуденным маревом даль.

– Осторожней, Егор! Не упади! Оставь ты эту бабочку. Сейчас в траве запутаешься и чебурахнешься.

От деревенского погоста тропинка спускалась под гору, петляя между валунами, точно полоумный заяц. Косогор был крутоват, поэтому быстрым, решительным шагом Обнаров поспешил к сыну.

– Ну-ка, притормози, чуть-чуть. Руку давай.

Но мальчонка скорчил смешную гримасу и пустился наутек.

– Не догонишь! Не догонишь! – смеясь, повторял он, и только пятки сверкали.

– Под ноги см… Ну вот! Добегались, господин Бармалеище. Поднимайтесь уже!

Обнаров опустился на корточки рядом, помог мальчонке стать на ноги, отряхнул от сухой травы брюки и свитер.

– Ты как, не ушибся?

Насупив брови, сын был готов вот-вот разрыдаться.

– Ничего, до свадьбы заживет, – сказал Обнаров, внимательно осматривая ободранные в кровь сухой травой ладони сына. – Главное – заноз нет.

Он нежно поцеловал оцарапанные ладошки и заглянул сыну в глаза.

– Егор, без слез. Ладно?

Тот кивнул.

Обнаров погладил сынишку по ежику волос.

– Идем. Сейчас с горки спустимся, в низинке родник есть. Там умоемся и перекусим.

Сын послушно зашагал рядом, кулачками вытирая глаза.

– Егорка, ты же мужик. Пусть девчонки плачут.

– Ты тоже мужик, – всхлипывая, ответил мальчонка, – но тоже плачешь.

– Стоп. Стоп, сын! Когда это ты видел, чтобы я плакал?

– Дома, на кухне. Я ночью проснулся – пить захотел, а ты на кухне за столом сидишь, куришь и плачешь.

Запрокинув голову, он с интересом посмотрел на отца.

– Иди ко мне, – Обнаров подхватил сына на руки, крепко обнял, поцеловал и прибавил шаг. – Вот, так быстрее будет. Ты за бабочкой-то зачем погнался? Думал, поймаешь? – постаравшись придать голосу веселые нотки, спросил Обнаров.

– Думал… – со вздохом ответил сын и обнял отца за шею, прильнул щекой к его колючей, дня два небритой щеке. – Помнишь, мы сказку про Дюймовочку читали? Вдруг это была Дюймовочка? Папа, сказки же сбываются!

– Тебе надо в это верить, сынок. Перестанешь верить в сказки, станешь взрослым.

– Пап, а ты перестал верить в сказки?

– Перестал. У меня была очень красивая сказка, но она закончилась.

Родник бил из-под корней могучего векового дуба, ручейком спускался в низину, зажатую между двух высоких холмов, и старательно пробирался к реке через поросший густым орешником берег. Река же, не в пример говорливому, искрящемуся на солнце ручью, была темной и молчаливой, с чудным названием Тудовка.

Обнаров расстелил плед неподалеку от родника, выгрузил на него из машины припасенную снедь.

– Пап, а эту воду пить можно? Я воду из родника никогда в жизни не пробовал.

– Пей. Тебе понравится.

Из вымытого водою колодца Обнаров выбрал опавшие листья и аккуратно оборвал сухую траву возле стоявшей рядом, прямо на земле, иконки Спасителя. Осенив себя крестом, он склонился к воде и сделал несколько больших глотков. Вода была такой холодной, что сводило зубы. Зачерпнув в ладони воды, он умыл лицо.

– Пап, а можно я, как ты?

– Давай.

Обнаров невольно улыбнулся, наблюдая за тем, как, старательно подражая ему, ребенок исполнял нехитрый ритуал.

– А где полотенце? – выставляя напоказ мокрые ручонки и растерянно глядя на отца, спросил Егор.

– Нет полотенца. Родниковая вода сама должна высохнуть. Так от нее пользы больше. Эта водичка – знатная. От нее твои царапины мигом затянутся. В давние времена, говорят, этой водой вся округа лечилась.

– А что такое «округа»?

– Здесь раньше по берегу деревень много было. Деревня – это маленький-маленький город. Много деревень – это и есть округа. Понимаешь?

Ребенок кивнул.

– Пойдем кушать.

– Пап, а здесь тоже деревня была?

– Да. Спасская Власовка называлась. В ней дедушка и бабушка твоей мамы жили. Сейчас, видишь, только два покосившихся, нежилых дома и остались. Остальные в пожар сгорели, когда твоей маме только пятнадцать лет было.

– А куда люди делись? – спросил сын.

– Люди… – Обнаров вздохнул. – Люди за хорошей жизнью в город подались. Бросили свои дома.

– Пап, а мне больше в деревне нравится. Я люблю наш домик на озере. В городе народу много, но никто никого не знает.

Обнаров вздохнул.

– И не поспоришь с тобой. Ну, ешь, ешь. Не торопись. Мясо бери. Только жуй лучше. Я тебе чаю налью. Только погоди немного – пусть остынет.

Он налил в маленькую пластиковую чашку чай, достал сигареты и выбрал место, чтобы дым не шел в сторону Егора.

«Держись, сынок, время лечит…» – вспомнились слова матери.

«Черта с два оно лечит, мам. Столько не живут…»

Обнаров потер лицо руками и, запрокинув голову, стал глядеть на бездонную синь неба.

Где-то высоко-высоко, у самого солнца, кружила черной точкой на голубом какая-то птица. Он цепко следил за нею взглядом, ни на мгновение не упуская из виду. Постепенно птица стала снижаться. Описывая широкие круги, она опустилась так низко, что теперь можно было рассмотреть черного аиста.

«Снова ты. Ну, здравствуй… Чего ж ты один, дурашка? Пара где твоя?»

Он вспомнил очень ясно, словно это было вчера, как такой же аист сопровождал всю дорогу до кладбища сто тридцатый «зилок», что вёз по весенней распутице гроб. Аист затем долго кружил над свежей могилой и улетел только тогда, когда её покрыли венками и цветами.

«Это душа ее вьется. Настрадалась, натерпелась, намучилась. Силы нет к Богу подняться без провожатого. Быть второму покойнику!» – громко, специально, чтобы он слышал, сказала одна из пришедших поглазеть сердобольных деревенских старух.

«Молчи, пустомеля! – урезонила старуху соседка. – Её боль аист давно на топкие болота отнес да в трясине утопил. Душа легкой стала. Может, в раю уже. Аист теперь кружит, нечисть высматривает, родных новопреставленной оберегает».