Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

 А и то сказать, Себастьян высок, но Велеслав все одно выше на полголовы. И в плечах пошире будет. И не зря он носит уланский мундир, небось, фехтует получше иных, да и кулачного бою, который многие мнят забавой для простонародья, не чурается.

 — Понимаю, — Себастьян сделал шаг назад, впуская брата в княжескую опочивальню. — То, что давно пора было сделать. А тебе что-то не нравится? Я думал, что ты порадуешься за брата…

 Велеслав порадовался бы, когда б вышеупомянутый брат отбыл бы в деревню на вечное поселение.

 — Велечка, — Себастьян похлопал улана по плечу. — Угомонись уже. Лишек получит титул. Женится вот… женился… и будет счастлив… и проживет долгую хорошую жизнь. Он это заслужил.

 — Чем же?

 Велеслав отчаянно искал предлог дать старшему в морду, поскольку, даже ежели отрешиться от иных, важных причин нелюбови, оная морда была зело нагла.

 Прямо-таки вызывающе нагла.

 И скалился, главное, бес рогатый…

 — Тем, что годами тянул тебя на своей шее, — перестав улыбаться, сказал Себастьян. — Оплачивал твои долги карточные. Твоих девок. Твою квартиру. Твоих лошадей, которых ты каждый год меняешь…

 — Мое положение…

 — Твое положение — твоя проблема, Велька. Надеюсь, скоро до тебя дойдет… а не дойдет, таки на Серых землях всегда людей не хватает, будут рады.

 Поскольку возразить было нечего, возражать Велеслав не стал, просто ударил.

 Попытался.

 Себастьян с легкостью перехватил руку и тонкие пальцы клятого метаморфа стиснули запястье, причем так, что кость затрещала.

 — Сломать? — поинтересовался Себастьян, глядя в глаза. С усмешечкой своею, которая, правда, не оставляла сомнений, что, ежели понадобится, то и сломает.

 — Я, между прочим, тоже твой брат, — Велеслав руки берег.

 — Конечно, — к счастью, метаморф не стал додавливать. — И я безумно рад, что иногда ты об этом вспоминаешь.

 Он стряхнул пылинку с синего уланского мундира.

 — Я очень надеюсь, что ты все поймешь правильно…

 Велеслав кивнул: поймет.

 И запомнит.

 Ничего, жизни длинная, а королевская милость — вещь такая, которая сегодня есть, а завтра и нету… выпадет еще случай поквитаться за обиды, и за давние, и за нынешние…

 Додумать Велеслав не успел.

 И удара не увидел. Только нос хрустнул, стало вдруг больно и потекла по губам кровавая юшка.

 — За что?!

 — За все, Велька, за все… и на будущее… — Себастьян по плечу похлопал. — Глядишь, ты в этом будущем благоразумней станешь…

 Отцовский особняк, который никогда-то не был ему домом, Себастьян покидал в приподнятом настроении. Жизнь налаживалась.

 Оставалось решить пару-тройку мелких проблем, и к этому вопросу Себастьян собирался подойти весьма творчески… в конце концов, он имеет право на небольшую моральную компенсацию…

 — На от, — Тадеуш Вевельский протянул сыну платок и поморщился, все ж таки не любил он драк, и кровью брезговал. Но в данный момент его занимал вовсе не разбитый нос сына, а миллионы, нагло уплывавшие из рук… впрочем, ежели поторопиться… небось, князь Ястрежемский ныне во дворце нечастый гость… он все больше при монастыре обретается… и пока все выплывет, пока слухи…

 …да и сам он настаивал на том, чтоб свадьба состоялась как можно скорей.

 …сегодня встретится, как и собирались, а завтра уже свадьбу устроить…

 — Собирайся, — велел князь Вевельский, стянув колпак. — Жениться поедем.

Глава 17

Где каждому воздается по делам его

— Ты не понимаешь… — Лихо метался по комнате, от окна к шифоньеру, от шифоньера — к круглому разлапистому столику, на котором не без труда уместилась пухлая ваза синего стекла, весьма любимая Себастьяновой квартирной хозяйкой. В вазе покачивались круглые шары пионов, и Лихо, всякий раз задевая очередной цветок, вздрагивал.

 Говоря по правде, наблюдать за метаниями братца было интересно, но проснувшаяся было совесть требовала оные метания прекратить, если не из любви к брату, то хотя бы из опасения за целостность обстановки.

 — Куда уж мне понять, — лениво заметил Себастьян, глядя, как на белой скатерочке, вышитой самолично панной Вильгельминой, расплывается влажное пятно.

 Вазу она налила доверху, в какой-то странной уверенности, что этак пионы простоят дольше.

 — Кто я?

 — Кто ты?

 Лихо не услышал.

 — И кто она? Допустим, я на ней женюсь и… что дальше?

 — Не знаю, — Себастьян сцепил руки на груди. — Никогда не думал, есть ли жизнь после свадьбы.

 — Тебе смешно?

 Врать, что нет, смысла не имело, оттого Себастьян кивнул.

 — О да, повеселись… тебе всегда и все было весело… — Лихо остановился и пнул шифоньер, который от этакого невежливого обращения заскрипел и дверцы приоткрыл, грозя обрушить на хама все залежи Себастьяновых вещей… а залежи были старыми, можно сказать, многолетними, и Себастьян сам не мог бы сказать, что сыщется на полках его, помимо рубах, синих подштаников с начесом, каковые панна Вильгельмина с завидным упрямством дарила на каждый Вотанов день, и круглой шляпы, купленной, не иначе как в полном умопомрачении.

 Шляпа вывалилась и стукнула Лихо по макушке.

 — Весело? Никакого веселья. Вот скажи, она тебе нравится?

 — Нравится, — мрачно заметил Лихо, шляпу подбирая. За годы хранения она утратила исконную шарообразную форму, с одной стороны прогнувшись, отчего сделалась донельзя похожа на шлем после удара шерстопером. Сходство усиливал куцый плюмаж из крашеных фазаньих перьев. — Я… я для нее крендель украл.

 — Тогда это любовь.

 Лихо кинул косой взгляд, но Себастьяну удалось удержать серьезное выражение лица.

 — Итак, у вас любовь… но женится ты не хочешь.

 — Хочу!

 — Тогда женись.

 — Не могу!

 — Из-за папаши? — шляпу-шлем Себастьян перехватил и примерил. Пахло от нее пылью и лавандой, никак панна Вильгельмина опять совала ее в вещи, страшась нашествия моли, которое непременно случится и доведет ея до полного разорения, поелику моль сожрет и шубы, и скатерочки и отменнейшего качества льняные простыни. Убедить квартирную хозяйку, во всем прочем женщину разумную, адекватную, что моль и саранча — разные насекомые, у Себастьяна не выходило.

 Он время от времени вытряхивал из шкафа расшитые мешочки с лавандой и тихо матерился… ладно бы она сушеную раскладывала, так нет, страх перед ужасной молью толкал панну Вильгельмину на сговор с ведьмаком, каковой во много раз усиливал запах, делая его привязчивым и вовсе невыводимым.