Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

 — Я никогда не… — он осекся и вздохнул. — Я тебя люблю. Наверное, с того самого момента, когда украл для тебя калач…

 — Значит, украл?

 — Взял без спроса! Но это не важно. Важно не это…

 — А что?

 — То, что я тебя люблю.

 — Тогда почему…

 — Потому что боюсь за тебя. Боюсь, что из-за меня ты станешь изгоем. Боюсь, что не сумею защитить. Что появится кто-то, кто пожелает избавиться не только от меня… охотники порой совершенно безумны… боюсь, что наши дети унаследуют мое проклятье. И боюсь, что за это ты меня возненавидишь… и наверное, у меня слишком много страхов, и я действительно должен бы поступить как человек порядочный, уйти, но сама мысль о том, что я никогда больше тебя не увижу невыносима.

 Он замолчал, отвернувшись к окну.

 Бледный. Издергавшийся… и наверное, нелегко жить, когда все вокруг считают тебя чудовищем… и наверное, даже понять можно, почему он так с Евдокией поступил…

 …и наверное, все, что им сказано, сказано от сердца…

 …есть охотники. Есть проклятье. Есть многое, чего не избежать, но какого Хельма он за Евдокию решает, кого ей любить, кого ненавидеть?

 Бестолочь великоможная.

 — Лихо…

 — Да?

 — Колбасы хочешь? — спросила Евдокия, чувствуя себя последней дурой. А он улыбнулся и ответил:

 — Хочу.

 …и наверное, это была самая нелепая свадьба, без гостей и родни, с невестой, которая куталась в одеяло и косила глазами, пытаясь разглядеть, есть на самом деле рыжее перо на нем, либо же ей чудится…

 Грель в кабинет познаньского воеводы входил бочком и с немалою опаской. Про Евстафия Елисеевича ходили слухи самые разные, которым Грель в общем-то верил, но весьма избирательно. К примеру, верил, что характер у Евстафия Елисеевича крутой и на расправу скорый, что злопамятен он не в меру, и что умен…

 …про ум говорили редко, но тут уж Грель сам сделал выводы, чем немало гордился.

 — Ну заходи… зятек, — сказал познаньский воевода с легкою насмешкой, в чем Грель увидел доброе предзнаменование. — Садись… поговорим…

 — Доброго вам дня, Евстафий Елисеевич, — Грель чинно поклонился, мазнув по массивной фигуре тестя взглядом.

 Солиден.

 И новый мундир из тонкого сукна сидит на нем, как влитой, и золотое шитье на солнышке сияет, лысина посверкивает, ярче ее — лишь орден на груди, на синей шелковой ленте, каковую дозволено носить лишь лицам шляхетного роду…

 …а что, пожаловали Евстафию Елисеевичу баронский титул, а к нему и землицы, правда, не самой лучшей, так небось ему с одное землицы не жить.

 Познаньский воевода сам зятя разглядывал, стараясь не кривится брезгливо.

 Красивый тою слащавою красотой, до которой женское сердце очень чувствительно. Лицо одухотворенное, волосы темные, на пробор зачесаны, воском смазаны, лежат локон к локону… и пахнет от Греля Стесткевича дорогою кельнскою водой…

 Под левой рукой тросточку держит, да не простую, кривоватую, по нынешней моде, под другим — бронзовый государев бюст, кое-как цветною бумагой обернутый. А сами-то ручки белые, мягкие, с ноготками аккуратными, подпиленными… Евстафию Елисеевичу тотчас за свои лапищи стыдно стало.

 …а все супружница, чтоб ее Хельм побрал, все уши прожужжала, что, дескать, мальчик не виноватый, влюбился, не устоял… неужто сам Евстафий Елисеевич запамятовал, каково это — молодым да горячим быть?

 Не запамятовал.

 Но и в молодые свои годы он вел себя сдержанно, и уж точно не помышлял о соблазнении чужих дочек, и ежели дражайшая Данута даст себе труда подумать, то вспомнит, что ухаживали за нею прилично, с букетами, конфетами и родительским благословением…

 Да и не в соблазнении дело, просто не нравился Евстафию Елисеевичу новый зять и все тут. А главное, что не без причины-то ненравился…

 Вошел, огляделся, потупился и присел на краешек кресла, даром что то, которое для просителей поставлено, жесткое, неудобственное, сидит, ерзает, ус крутит, вздыхая, будто девица.

 Евстафий Елисеевич молчит.

 Не станет он зятю помогать. Сам разговаривать явился? Сам путь и разговаривает…

 — Евстафий Елисеевич, — наконец, решился тот. — Вот что я вам сказать имею… люблю я вашу дочь безмерно… оттого и не удержался… полагал, что не одобрите вы, ежели я за нею увиваться стану…

 Бюст государев, пыхтя и вздыхая на стол водрузил и подвинул к Евстафию Елисеевичу. Двигал аккуратненько, двумя пальчиками…

 — А вы стали? — рыжие брови познаньского воеводы сошлись над переносицей, которую льстецы — а их в последнее время прибавилось изрядно — именовали орлиной. Как по мнению самого Евстафия Елисеевича, переносица оная была самою обыкновенной, можно сказать, ничем не выдающейся.

 — Стал, — покаянно опустил голову зять. — Ибо сердцу не прикажешь…

 — Сердцу, значит?

 — Сердцу, — и для пущей убедительности пан Стескевич прижал обе ладони к груди.

 Сердце его и вправду колотилось, но отнюдь не из-за великой любви, которой он вовсе не испытывал к Лизаньке, полагая ее особою пустоголовой, ветреной, но все ж полезной для дальнейших его жизненных планов. И горестно было, что иные девицы, на коих Грель весьма рассчитывал, в его сторону и не глядели…

 Паненки шляхетные…

 Но не о них речь, а о том, что неспокойно было Грелю. Сидел, с трудом не ерзая, вспоминая свои грехи, каковых, в целом-то было и не много, не боле, нежели у иного какого человека, только ведь оно как в жизни, одному спустится, а другой за то же в кандалах и к границе пойдет…

 В кандалы не хотелось.

 К границе — тем паче…

 — Что ж, — Евстафий Елисеевич недобро усмехнулся. — Если дочь моя вас полюбила…

 — Полюбила! — поспешно согласился Грель и вытащил из потайного кармана кристалл, который сделал, дабы не зависеть от прихоти любимой супруги, ибо подозревал, что с нее станется по капризу ли, из боязни батюшкиного гнева, но обвинить его в насилии.

 А так любому ясно, что никакого насилия не было.

 …зелье же, для страсти добавленное, выветрилось давно, и поди докажи, что вовсе оно было…

 …нехорошо, конечно, но всяк о будущем своем заботится, как умеет.

 — От и ладно, — кристалл Евстафий Елисеевич сгреб в ящичек стола. — Ежели полюбила, то что я могу сделать?

 Ничего.

 Это-то и радовало… и Грель позволил себе улыбнуться, робко, виновато даже. На Модесту Архиповну, которая была хоть и разумной, но женщиной, сии улыбки оказывали нужное воздействие, но познаньский воевода лишь насупился паче прежнего.