Рижский редут - Далия Трускиновская

Мы пошли вслед за матросами, то и дело озираясь.

– А что, Морозов, может ли быть, что Ксения – ее настоящее имя? – вдруг спросил Бессмертный.

– Сомневаюсь, – отвечал я. – С одной стороны, она все еще осторожничает…

– И это разумно с точки зрения стратегии. Пусть противник думает о тебе не то, что есть на самом деле.

– С другой стороны… – тут я сам хмыкнул не хуже Бессмертного.

Она ведь назвала свое имя не только ради записок, оставляемых у будочника. Это имя я должен был сообщить Артамону. Так зачем же тут ложь? Ведь монограммы на платочках и кофточках из батиста никак не соответствовали имени Ксения.

Но при входе в Яковлевский храм она крестилась по-православному. И по-русски говорила как прирожденная русачка. Я подумал, что она каким-то образом была лишена крещения во младенчестве, а совершили над ней таинство сравнительно недавно, отчего она еще и не привыкла употреблять свое крещальное имя.

Можно было только пожалеть Артамона, которого угораздило влюбиться в такую загадочную особу. Я всю жизнь полагал, что женщина, попав в опасность, должна искать спасения за спиной мужчины. С нашей незнакомкой все вышло наоборот – она сама защитила четверых взрослых и состоящих на военной службе мужчин. Казалось бы, диво дивное, однако и Натали ведь не побоялась нажать на спуск пистолета. Очевидно, мы в силу воспитания многого в женщинах не понимали.

Мы закоулками вышли к Замковой площади и прибыли к тому из мостиков через ров, что у гауптвахты. Бессмертный достал бумагу, на сей раз настоящую, предъявил ее часовым, и Эмилию ввезли в Цитадель.

– Идем, Морозов, там найдется где переночевать, – сказал Бессмертный. – Иначе как раз попадетесь в лапы патрулю. И обратите внимание, насколько селерифер оказался удобнее носилок. Неизвестно, удалось бы нашим матросам с носилками так скоро добраться до Цитадели.

Тут мне в голову закралась странная мысль: что, если сержант пришел нам на выручку, когда полиция арестовала двухколесного урода, лишь с целью присвоить Сурково сокровище? Он, сержант, ведь превеликий знаток всякой математики – статочно, и механика входит в число его фавориток.

Бессмертный со своими причудами все еще оставался для меня загадкой. Я вздохнул с облегчением, узнав, что он знаком с Розеном и, возможно, исполняет некоторые его поручения. Но то, как сержант взялся за нас троих, объяснив нам, какие мы бестолковые болваны, напрочь лишенные логики и сообразительности, мне все же казалось странным.

Если вдуматься, все было справедливо: я задал задачку ему, а он задал задачку мне.

Глава двадцать третья

Я проснулся в лазарете и не сразу понял, куда угодил. Надо мной склонилось лицо старого фельдшера, моего приятеля. Он был одновременно рад и обеспокоен. По занятному капризу судьбы меня поместили в комнату, которую он занимал, на свободную постель. И он не мог взять в толк, как и почему я оказался его соседом.

Я, чтобы успокоить его, сказал, что действовал по распоряжению военной полиции, но не ранен, здоров, просто нуждался в ночлеге.

Потом меня отыскал Бессмертный.

– Хотя вы рассказали все, что могли, о поджигателях, соблаговолите все то же поведать и господину Морозову, – сказал он фельдшеру. – А вы, Морозов… хм…

Сержант задумался, составляя именно тот вопрос, который хотел бы задать, но в наиболее деликатном виде. Но лицо его выдало.

Смысл вопроса, отразившийся на лице, был: «Скажите правду, вам медведь на ухо часом не наступил? А коли наступил, но не слишком навалился, способны ли вы пропеть простую гамму так, чтобы от нее у слушателей не приключилась зубная боль?»

Словесно же он выразился так:

– Вас в детстве музыке исправно обучали?

– Петь оперные арии не умею, а разве что «Стонет сизый голубочек», – отвечал я. – И те, кто слушал, уверяют, что песню узнать можно.

Он усмехнулся и обратился к фельдшеру:

– Доводилось ли вам, сударь, слушать французскую «Марсельезу»?

– А что это? – спросил старичок.

– Морозов, спойте, да не слишком громко.

Слова я знал, кто ж их не знал в пору нашего союза с Францией? Сама эта песня была излюбленной у наших фрондеров, искателей свободы, равенства и братства наперекор законам Российской империи. Они предпочитали не знать, что руки ее певцов-французов обагрены невинной кровью. Бог им судья.

Я спел первый куплет и припев. Бессмертный кивал и внимательно глядел на фельдшера, который никак не мог уразуметь смысл сего концерта.

– Благодарю. Почти верно, – сказал Бессмертный. – Мне самому Господь даровал чуткое ухо и полное отсутствие голоса. Никак не могу передать верно те созвучия, что звучат в голове моей. Итак, – не слышали ли вы нечто подобное в ночь пожара возле госпиталя?

Фельдшер воззрился на сержанта с преогромным недоумением.

– Кто ж на пожаре поет? – едва не заикаясь, спросил он.

И после того беседовал с Бессмертным, соблюдая особую врачебную осторожность, как при общении с тяжелобольными.

– Вот и я хотел бы знать, может ли кто на пожаре петь «Марсельезу»… – задумчиво сказал сержант.

Потом он объяснил мне свой странный вопрос так:

– В загадках, которые я разгадываю, есть внутренняя логика. Одно цепляется за другое. И лишь «Марсельеза» словно бы повисает в воздухе, поражая меня своей нелогичностью. Что означают эти ночные оратории? Я полагал, в них есть некая скрытая логика… Допустим, после каждого удачного действия вражеские лазутчики исполняют нечто вроде победного гимна. Но у меня нет сведений, чтобы совместить «Марсельезу» под землей с какими-то событиями на земле. Как видите, попытка оказалась неудачной.

– Мне кажется, лучше сейчас не ломать голову над этой загадкой, а искать Яшку Ларионова, который немало полезного мог бы сообщить, – отвечал я. – И устроить присмотр за Сорочьей корчмой…

– Вот это ни к чему. После стрельбы и гибели пани Барбары никто из вражеских лазутчиков там долго не покажется. Стало быть, о Мартыне Кучине пока можно забыть, равным образом и о мусью Лелуаре. Они поблизости, но где именно – понять невозможно.

– Возможно! – возразил я. – Мартын Кучин сказал, что найти его я смогу через одного из портовых сторожей. А звать сторожа… звать его…

– Это сейчас неважно, – прервал меня Бессмертный. – Время упущено. Сторожа давно предупредили, и на все вопросы он будет отвечать «не могу знать». И следить за ним бессмысленно, после вашего вторжения в Сорочью корчму враги наши затаились. По крайней мере это было бы логично. Стало быть, остается «Марсельеза». Она вне всякой логики, и, наверняка, в ней есть какой-то смысл.

Это заявление меня сильно озадачило.