Межгосударство. Том 1 - Сергей Изуверов

Более основательное с Темя на пяте пришлось на несколько в связи, Принципу безотлагательно на улицу, в углу у хилого ветхозаветный нужник. В этот не достиг вопреки сильному сливово-молочному. На выходе из парадной обозвали казуистическим лжецом, по голове тупым и тяжёлым, укололи шилом в правую ляжку, сильно подули в уши и щёлкнули по спине оттянутыми подтяжками, вследствие крыльцо бросилось в лицо и лишился. Пришёл уже не в черте, чувствовал кончиками ресниц, вскоре возвратившееся зрение, подтвердило истинность о разорвавшейся связи с природой. В лесу, скрытый деревьями от друидической поляны. Лес с одной города, рассекая плотную сеть предместий на жалость возведённую в степень присутствия и зависть как социально-психологический конструкт-концепт. Старый, история предательства (похвастаться, срезали грибы и головы, ходили по сумеречным, лазали по ветвям и дуплам, отдыхали на берегу ручья, лизали соль, падали с небес на поляны, падали с небес на кроны и падали с крон в расщелины такие опальные как Коновалов-Мифовалов, сочинитель и защитник, Яровит-под горшок, бог пантеона, Гуан-Ди-вышел к цели так иди, бог-сюрреалист, Готффрид Новый предмет осмеяний, криптоалхимик и квазиастроном, Тертий Борноволоков, картограф-коррупционер, Готлиб Салемка, тайный археолог и провинциальный энциклопедист, Мария-Анна Шикльгрубер, бабушка всех выродок-выпячивателей, в том числе и, Юсуп Четырнадцатый год Иессеев, партизан и ценитель литературы, Якоб Гримммммм, лингвист и протеже Доротеи, Доротея-запомни этот миг, мандат мировой памяти, Фавст-эрцгерцог вязаного себя, безвестный гений, Герань, опальная карликов, Зима не лёд если буром – потечёт, налётчик и душегуб, Герардина Неубау, человек больших педагогических дарований, Купидон с тремя крылами, адюльтер-мечтальщик, Фрэнк от случая к случаю Хедоу, чемпион по лаун-теннису, Александр II-й, император широких жестов, Лукианчик Прохоров, ассистент и пророк. Как видно из, случайных в АПЗ-20 не), рассказы в отношении видоизменялись с каждым в геометрической, лишь пять или шесть собою, люди любили и один или ни одного публиковались в виде двусторонней брошюры – про гераномахию. На окраине болот низкорослые археологи составляют из найденных в лесу костей скелеты журавлей, ставят в жижу и ждут, пока по шею, после сверху следующие скелеты, истекающие столярным ихтиоколом. На сказанной поляне в ином измерении человек-промышленный атом с опущенной головой-эспаньолкой и вороватыми, вся поза, безумен и сам затеял. Снимай башмак, подле Принципа разбойник, в чёрном пуховом, лицо и слюноотделение. Может мне ещё и исподнее на ту ветку, как вымпел, Принцип, в ответ направленный в лицо, двусмысленно подчинился. Когда скажу, бросишь в него, разбойник, на индукционный столп в середине поляны. А нельзя вместо башмака нож или топор? Не последовало, будто спрошено не всерьёз. Разбойник скрестил на груди не убирая, думать о суете как о предпосылке к военным действиям. Подготавливаемая неизвестно сколько лет мистерия исполняться. К атаману-жонглёру фактами прилетать предметы разного образа и назначения, притягиваемые мыслью, отвергаемые в последний. Описывать нет нужды, такая ничтожная дрянь, кроме атлетического диска, прежде чем в руки к, метался со всё большим, отталкиваясь от стволов кругом. Террафаг ловко, одно мгновенье посвящал и отправлял. Оглядевшись, Принцип ещё несколько укрытых под кронами фигур-катапульт, снабжённых глубокомысленными надзирателями. Давай, усопший, голос разбойника. Думая, на почве повредился, Принцип, перехватив за носок, что есть силы, метя в голову. Бросил, приготовился ловить лбом, в обратную, фантастическое почтовое, в одно умеющее определять, востребуют поступившую, придётся греть ночь. Принцип приведён в разбойничье, встретил обходительный и манерный атаман с трясущими от возбуждения сиюминутного владения. Разбойничья меньше давешней, брёвнами круг для роения, посреди чёрное кострище с установленным на вросшие в землю рогатины вертелом на трёх поросят. В его перспективе кособокая изба, более чем Юрий Подебрад, менее, Вавилонская, из, оправляясь, вышел. Садись, доброжелательно Принципу. Боюсь занозу-насморк подхватить на твоём сиденье, строптивец-ренегат. Ну тогда стой как гвардеец в разросшемся лобке, неволить не. А, так стало быть я сейчас здесь по своей? Атаман досадливо и нетерпеливо плечами. Нет, здесь ты по моей, но по своему интересу. Вот как, и какой же у меня интерес? Расскажу, если не станешь перебивать каждый раз своими глупыми колкостями. Принцип (вовсе не считая свои глупыми) напротив, придал лицу заинтересованный, рассказа. Но молчал. Решил сам. Что эта за ритуал, с выбрасыванием безделиц? Это не ритуал. Помолчали. И о чём намечающееся факультативное чтение? – первым Принцип, отвлечённому принятием родов часовщику жаль уходящего. Сам не догадываешься в письменном виде? Нет. О человеке по имени Ятреба Иуды. И что с ним не так? С ним не так всё. Не тот, кто тебе нужен. С ним не заканает массовое, кое полощется меж твоих слуховых. Как много сочувствующих моему начинанию. И впрямь не мало. Хотелось бы вдоль позвоночника доводов-батогов, хоть вмажь голословием, уж не настаиваю на доказательствах-дуэльных перчатках в физию. Никаких доводов и доказательств, никтофобическая ты зебра. Гони его и избегай с ним встречаться как с духом Эжена Видока. Ты, надеюсь, ещё не рассказал ему о сути того идиотско-правильного самоубийственного самоубийства, вскормил из груди с нефтью? Да я и самому себе пока не говорил, однако многие знают. Хорошо, возвращаюсь домой, а там ты. Прогони Ятребу Иуды. Нет. Принцип поднялся. Решать кого брать в шайку моя святая обязанность, а ты прогони того слюнявого болвана, который закапал мне весь котелок. Атаман вздохнул. В таком случае хотел тебя спросить ещё об одном. Где сейчас Спица в ловких пальцах, Циклоп в овечьей шкуре и Зима не лёд? Принцип внимательно на атамана. Возможно за твоей спиной, но я ничего тебе не говорил. Атаман на это криво, но смолчал. Принцип восвояси. Поешь земли, Принцип, вслед. Обернулся, увидел, сидящий на своём лобном подносит ко рту горсть с кусками травы. Жри её сам, пленник-Юрьев день и ускорил. До вполне города затемно. Выдался трудный, позавчера встал весьма, поглядеть на карету, отомстила за Судебник Ивана III. Зато теперь у него трое, хотя с утра не имелось в леднике и отрезанной части тела. Почему разбойничье логово устроено так далеко для променада?

А почему, Серафимка-мнимый костровик, ты во все свои пьесы Бога ставишь? – доктор во время утреннего, не ежедневного больных. Серафим, под локоть, отвёл в сторону, основательно поведал, сочинил новую пьесу-удар по останкам религии. Раскрыл революционно-предательскую суть и теперь беседовали. А про кого же мне ещё? Про вас что ли, недалёкий персонал с опушки леса, или про этих убогих собственных душегубов? – головой на оставшихся далеко позади в смысле углов комнаты коллег по полосатой. Ты тут не раздражайся, перьевой выкормыш, я выяснить хочу. Вот в последний раз вы копошились по поводу этого суда над самоубийцей. До того, как мужик в рай ходил, вызволять с божественных работ брата. Ну есть в этом что-то, но и теперь пускаться в эту ситуационно-поведенческую теологию? Что-то? Вы, психиатрический упырь со вкусом не бывавшей ни на одной выставке моркови, считаете и произносите вслух что-то? Побагровел, остужаемый уксусом раковый панцирь, ладони в самоистребляющие кулаки, в воздухе в духе Ивана из под дуба, но с меньшим экономическим эффектом. На задворках понимания, Серафим понимал, сейчас накрутит соски доктору, усмирят всеми мыслимыми от отправки в ад, до отправки в космос, оттого брызгал слюной задумчивости. Ты тут поостынь, а то на заднице можно антрекот жарить, а я днём зайду, если не забуду и мне не привезут журналов с барышнями без предрассудков, договорим в повелительном тоне, с большою надменностью доктор, поверг в ещё большее приближение к семи смертным и четырём последнимболееоктор, чем рассердилзут журналов с барышнями гал слюной задумчивости. то его усмирят всеми мыслимыми способами и неторопливо вон, хорошо бы из их жизней. Глупец-слизняк, ничтожество-стукач Рейля, сторона предательства по разделу психоанализа, бесновался во след, отступая к успокаивающим решёткам окна, доктору до его обид, по созданной видимости, не было. И про оркестр мой не позабудь и про хор и не думай, что я сам стану ими дирижировать, этим тираду и к остальным, чтоб пасть духом окончательно. Зачем кричишь, меднолобый иблис? – Иса. Пациенты на кроватях в общем покое, теребили свои, не замечая, и соседи теребят. А как с этим духовным карликом-афатиком ещё прикажешь, ему что раки, что миссионеры, что перевёрнутые цифры. Никакого понимания искусства. Вот ты мне скажи, Иса, как популярный критик снежных шапок, плохую мы пьесу тогда одолели? Ты был самоубийцей-притворщиком, я симпатичным адвокатом, Натан топорным прокурором и ещё более топорным Господом. Хорошая непонятная пьеса. И ты в то же болото призрения? Хорошая? Да она гениальная, слышишь ты, пещерный продукт человечества, гениальная, сам Бог с небес делал мне аплодисмент, когда я закончил её. Не вам, дубовым скамьям для топки, когда вы не могли сыграть простейшего амплуа, дать зрителю возможность плеваться и простейших эмоций, а мне, который сочинил это в поту и бреду зимней ночи. Иса на безысходные излияния, с, из необходимости потакать, делал вид, свыкся, только покачал и вытащил руку из порток, оглядывая. Что же оркестр к нам не едет, неожиданно чуждый рукоблудию Натан и многие, отвлёкшись, в судороге головами. Каждый ждал из своих скрытых и открытых и надежда на приезд порождала многие полезные химеры и иные надежды, составленные в почти бессмертную цепь недопущения. Натан помнил, оркестр, это оркестр, ещё из безмятежно-бойкого. Тогда его любящая порассуждать мать или сварливая тётка служительницей и всякий раз приготовляла надобную для музыкантов яму. Маленький Натан всё не мог в толк, зачем влиятельным людям, ещё и с такими какофоническими возможностями, садиться в какую-то, всякий момент может политься дерьмо и сидеть, никому не показываясь. Однажды мать взяла с собой, дома сдохло слишком много крыс за один раз, витала опасность подхватить бубоны. Натан сидел и заворожено, тётка заливает раствором тонкие пюпитры с зачёркнутыми нотами, выравнивает паркет, ручной дрелью сверлит дырки в контрабасе, рисует за спиной дирижёра мишень и выставляет стулья звездой Давида, на каждом по инструменту. Литавры, кларнет, тромбон и скрипка. Когда куда-то, Натан в футляр из-под широченной трубы-купола церкви ещё не слишком известного бога, заперся и отказывался выходить, даже когда его об этом сама труба. Оркестра Натан нисколько, думал, тот так же спокоен и надёжен, укрывший его футляр-сейф. Пациенты грезили прибытием вертопрахов с инструментами. Как это, должно быть, захватывающе-умилительно, нечто кругло-копошащееся в виде оркестра устраивается на сцене их театральной, каждый вбуривается задницей в стул, мечет искры в дирижёра и грезит о его волшебной как об обструганном фаллическом символе. Позади капеллы на возвышении выстраивается, кособокие, скрывающие угловатость во фраках и бабочках, пьют яйца для лучшего, мнут пальцами горло, тискают себя за гульфики и забравшись поглубже в пасть натягивают связки. Иса, почему ты опять отдал свои? – мартовской ведьмой прокляла комнату сестра. У меня уже язык отсох твердить про это. Иса на сестру и отвернулся к окну. Никогда не отвечал зачем отдаёт Натану, полагая, интригует общественность. Ах, всплеснула руками и в раздражении. Не забудь про оркестр, меланья, в след Серафим. Доктор скуп. Любит повторять одну и ту же притчу-самосуд про годность и ценность всех, и медяка, и золотого. Когда просит у него на чулки, долго мнётся, потом историю своей жизни и не даёт. Даёт очень редко, после чего полагает себя совершенно обессиленным.