Муос: Чистилище - Захар Петров

Булыга завалился на пол, попытался встать на одну ногу, одновременно выхватывая меч, но Вера отрубила ему секачом кисть вместе с мечом. Булыга отрешённо смотрел на свою культю, из которой быстро вытекала кровь.

— Да успокойся ты! — спокойно сказала ему Вера. — Всё, Булыга, для тебя всё закончилось — надо это принять. Но у меня есть последнее предложение. У тебя же есть жены и дети, которым поступает жалованье от Республики. Они всё равно тебя уже давно не видели и наверняка смирились с этим, считая, что глава их семейства — отважный воин, исполняющий свой долг перед народом Республики. Семья Солопа, например, однозначно узнает, чем занимался их кормилец, как и то, что он был уничтожен следователем-женщиной по приговору за тягчайшие преступления, совершённые в отношении беззащитных женщин и детей. О тебе же я могу просто не вспомнить в своём рапорте, а здесь найдут и потом похоронят безымянный труп. И твоя семья будет по-прежнему тобой гордиться и получать пенсионные… Как тебе предложение?

— Что ты хочешь от меня?

— Совсем немного. Ты скоро умрёшь от кровопотери. А пока присядь поудобнее и ответь мне на пару вопросов про то, чем ты занимался последнее время, — я имею в виду Чёрную Пятёрку. Ну что, задавать вопросы?

— Мне уже самому это всё обрыдло — может, и к лучшему, что ты это остановила. А тех, кто меня в это всё втянул, мне не жалко. Валяй свои вопросы…

7

Когда-то в келье для подготовки следователей, заучивая Конституцию и Закон, находясь под впечатлением от выверенной справедливости этих нормативов Республики, Вера заверила себя, что ни при каких обстоятельствах не позволит себе их нарушить. Затем, в следственном отсеке Штаба во время посвящения в следователи, услышав от девяти своих коллег заверение в уничтожении в случае нарушения Закона, она не сомневалась, что к ней это относиться не может. Так почему же сейчас, проводя несанкционированное расследование в интересах человека, который для неё несомненно является преступным «поддержанием личной связи», она не чувствует за собой никакой вины? Как она, безоговорочно уверенная в недопустимости нарушения Закона, так хладнокровно его нарушает? Почему она без особого сожаления ставит под угрозу своё пребывание в следователях, что ещё месяц или два назад для неё казалось немыслимым?

Сразу после каторги Вера направилась в Восточный Сектор, в поселение Верхняя Степянка, надеясь, что этот поход рассеет очень неприятные для неё подозрения, закравшиеся после последних событий и особенно после посещения каторги. Однако результаты её самовольного расследования Веру пугали всё больше, и теперь её путь лежал в Центр, в Улей. По пути она решила зайти ещё в одно место, где никогда не была. Какой-то объективной надобности посещать разрытый коллектор Немиги, где когда-то находился Монастырь, у неё не было. Он давно уже пустовал — всех монахов и постояльцев оттуда выселили и пытались создать здесь обычное светское поселение с названием Новая Немига. Но давно утратившие набожность люди всё же испытывали какой-то суеверный страх перед этим местом и категорически отказывались здесь жить. Несчастных случаев, провалов в общественных работах и неудач в личной жизни у новонемиговцев было отнюдь не больше, чем в других поселениях. Но только здесь неурожай на поле, подвёрнутую ногу, болезнь ребёнка, бесплодие жены, пьянство и измену мужа относили непременно на счёт злобных монахов, духи которых бродят по бывшему Монастырю и вредят тем, кто посмел нарушить покой их бывшего обиталища. Сам вид старого разрытого коллектора, журчание ручья, в который превратилась река Немига после заключения её в коллектор, особые сквозняки и игра теней в изначально не приспособленном для пребывания людей месте, играли злые шутки над воображением обитателей, видевших кругом призраки монахов. Из поселения бежали по одному или целыми семьями. Это жёстко пресекалось до тех пор, пока не сошёл с ума администратор Новой Немиги, кинувшийся с ножом на прибывшего с проверкой инспектора, признав в нём восставшего из мёртвых монаха. После этого поселение признали бесперспективным и всех, кто ещё не убежал с Новой Немиги, оттуда выселили.

Всё это она знала со слов одного из бывших новонемиговцев, которого допрашивала по какому-то делу, будучи ещё Девятым Следователем. А из недолгой исповеди Булыги она узнала, что дискредитация Монастыря в своё время было делом рук Чёрной Пятёрки — именно она, переодевшись в монашеские рясы, напала на выходивших на полевые работы обитателей соседнего поселения. И именно это нападение стало поводом для репрессий против религиозного поселения.

Поселение пустовало, и причины его запустения были известны. Так почему она шла сюда? Потому, что пустующий Монастырь был почти по дороге, и она просто хотела для общего сведения пополнить свой багаж знаний о географии Муоса? Или потому, что тут когда-то обучался её отец, прежде чем стать капелланом поселения Мегабанк? А быть может, потому, что именно в этом поселении слабый телом и духом Радист, исстрадавшийся от потери своей любимой, был перекован в Присланного, поведшего за собой народы Муоса на Последний Бой? Или она снова искала ответы на свои вопросы?

— Оглашеннии изидите! Оглашеннии изидите!..

Тихо продвигаясь по коллектору и вслушиваясь в темноту со стороны Монастыря, она слышала эти странные слова и не верила своим ушам. Может, и правы бежавшие из Новой Немиги поселенцы насчёт монахов-призраков, иначе кто и для кого может справлять православный культ в умершем поселении? Даже если это всё-таки был призрак, Вера не была намерена его перебивать, потому что это религиозное пение подняло забытые воспоминания, возвращая её в далёкое детство, в её родной Мегабанк на воскресную службу, которую проводил Владимир Пруднич — капеллан поселения. Она, как сейчас, помнила отца, отпевающего литургию, неумело затягивая старославянские строфы, вычитываемые из молитвенника, переписанного им же от руки во время его краткосрочной учёбы в Монастыре. Участие в церковной службе в Мегабанке не было обязательным, и поэтому прихожан у Вериного отца едва набиралось человек десять. Да и то, в их число входили сами Прудничи, потому что они не могли не прийти, Лизка, потому что она всегда хотела быть рядом с Костиком, тётя Нина с детьми, не упускавшая шанса показать свою преданность администратору, да ещё пара человек, делавших это скорее по привычке, чем по глубокой вере. Да и Вере не очень то нравилось это скучное тогда для неё полуторачасовое стояние, и поэтому она себя развлекала тем, что деловито поджигала постоянно тухнущие лучины, используемые вместо свечей. Да ещё она с нетерпением поглядывала на крохотные просфоры, выпеченные из муки, купленной за большие деньги на рынке Центра, которые мать после службы раздавала и тем, кто участвовал в литургии, и тем, кто её пропустил. В службе можно было не участвовать, но мешать Прудничу, шуметь и даже разговаривать в это время никто не смел, поэтому хрипловатый голос капеллана да тихое неумелое подпевание его паствы были единственными звуками в поселении на эти полтора часа. И это было настолько строгим правилом, что даже сейчас через года Вера не посмела перебивать неведомого священника с таким же хриплым голосом, какой был у её отца, но с куда более стройной читкой молитв и красивым пением. Тем более, что участвующие в этой литургии прихожане держались настолько тихо, что даже чуткий слух Веры не мог, уловить, сколько их там вообще есть.

— Но яко разбойник вопию, во Царствии Твоем. Аминь. Приидите причастники, вкусите Святых Даров.

Вера помнила эти слова, которыми литургия заканчивалась. Поэтому она теперь решилась войти в расширение коллектора, едва освещаемого одной лучиной. Но никакой паствы она не увидела, здесь не было никого, кроме одного маленького худого мужчинки с редкой бородой и в изодранной грязной рясе. Он стоял с церковной чашей в руках и испуганно смотрел на подходившего к нему человека в униформе. В незнакомом священнике происходило какое-то внутреннее борение, по результату которого он ложкой зачерпнул часть содержимого чащи, быстро это съел и смешно насупившись, неуверенно заявил, не глядя Вере в глаза:

— Вот теперь я готов: я не раз малодушничал, но больше это не повторится! Да, теперь я открыто заявляю: я — священник, монах Монастыря Святой Елизаветы, наверное, последний из оставшихся в живых и уж точно последний из живущих на свободе. Я успел совершить литургию, и теперь можете делать со мной, что хотите, — я принимаю венец мученика.

— Да нет у меня для вас никакого венца — не за этим я сюда пришла.

— А за чем? — растерялся священник.

— Не знаю, — честно ответила Вера, а потом, чтобы успокоить этого перепуганного дядьку, чуть-чуть соврала. — Я мимо проходила, а тут слышу, кто-то молитвы читает, заинтересовалась вот, решила послушать.