Муос: Чистилище - Захар Петров

— Захадытэ, слэдаватэл, захадытэ…

У коренастого мутанта, являвшегося здесь старшим надсмотрщиком, была сильно выдвинута вперёд нижняя челюсть, отчего он в ходе разговора ужасно шамкал. Республика признала оправданной принятую в дореволюционном Центре практику использования в качестве надсмотрщиков на каторгах именно мутантов. Это были добросовестные и безжалостные к каторжанам надзиратели, за паёк и пару муоней готовые заставить трудиться каторжан круглые сутки.

— Пысар, суда…

Какая-то женщина в лохмотьях вползла в коридорчик на четвереньках, удерживая зубами грязный засаленный журнал. Могло показаться, что женщина не в себе, или такой способ издевательства придуман местными надсмотрщиками. Когда Вера пригляделась, то поняла, почему каторжанка вынуждена передвигаться именно так. Пропитанные кровью грязные лоскуты ткани, которыми были обмотаны её ступни, свидетельствовали о том, что ноги у неё или отморожены, или гниют по иным причинам. То, с какой ловкостью она передвигалась, подсказывало, что не ходит она уже очень давно. Женщина подползла почти к самым ногам Веры, положила журнал на пол, открыла его на нужной странице и, взяв в руку карандаш, продолжая стоять на четвереньках, измученным голосом попросила:

— Извините, мне надо записать ваши данные в журнал посещений.

— Шестой следователь, абсолютный номер тридцать семь.

Записав данные, женщина снова взяла в зубы журнал и куда-то уползла. Она здесь была кем-то вроде писаря, бухгалтера и делопроизводителя, компенсируя абсолютную безграмотность надсмотрщиков.

Вера сообщила старшему надсмотрщику, кого именно ей необходимо предоставить для допроса и потребовала выделить отдельное помещение. Надсмотрщик озадаченно отвесил свою непомерно выдвинутую челюсть и беспомощно осмотрел коридор, в котором они стояли. Поняв, что следователя это помещение не устраивает, заметно волнуясь, он стал думать, где именно ему усадить следователя на их тесной и грязной каторге, расположенной в подвале старой многоэтажки. Потом, клацнув челюстью, радостно сообщил о найденном решении:

— Ыдытэ моа комната.

Вера проследовала за решительно ступившим вперёд надсмотрщиком. Для древних этот подвал был местом хранения велосипедов, закаток и почти ненужных старых вещей. Теперь же маленькие подвальчики стали отдельными камерами каторжан. Лишь в добротных дверях, усиленных их прежними владельцами против подвальных воров, запираемых теперь снаружи на крепкие засовы, были проделаны зарешёченные оконца для вентиляции и постоянного наблюдения за узниками. Да полки, на которых раньше расставлялись пустые и наполненные домашними консервами банки, были давно переделаны для нар. По освещённым промасленными лучинами коридорам прохаживались охранники, заглядывая через оконца в мрачные, освещённые только светом с коридоров, камеры, в каждой из которой теснились по десятку узников — мужчин и женщин. По коридорам также ходили и ползали выпущенные из камер каторжане, вынося параши, раздавая скудный паёк и делая разную мелкую работу по заданию надсмотрщиков. В руках у надсмотрщиков были дубины или длинные палки, которыми они прямо через решётки «наводили порядок» в камерах.

Вот и теперь двое надсмотрщиков с безобразными лицами ухохатывались около одной из камер, пытаясь ударить содержавшихся там узников просунутой через прутья решётчатого окна палкой. Судя по крикам, в камере дрались два узника-мужчины, не поделив между собой сокамерницу. Даже здесь, в двух шагах от смерти, в условиях невыносимой скученности, люди пытались завести подобие семейных отношений. А для надсмотрщиков было особым удовольствием устраивать реалити-шоу, перебрасывая заключённых из камеры в камеру, сводя и разбивая пары, забрасывая одну женщину к десятку мужчин или наоборот…

Карцер был устроен в торце коридора — несколько вмонтированных в потолок блоков с цепями. На одном из таких блоков болтался узник, подвешенный за руки к самому потолку, а чтобы он не касался ногами пола, здесь специально была вырыта яма.

Несколько особо мрачных камер рядом с карцером выделены для неработающих узников. В такие камеры запихивали инвалидов, ставших такими за время каторги или же отправленных сюда по закону Республики «Об эвтаназии и неработающих инвалидах». Эти камеры открывались только для заноса новых инвалидов или выноса параши и трупов. В камеру два раза в день бросали пищевые отбросы, причём никто не заботился, как инвалиды поделят их между собой, и обезумевшие от голода и невыносимых условий инвалиды постоянно дрались за эти жалкие крохи. Неудивительно, что ползающая на карачках женщина готова была идти на любые унижения, лишь бы доказать свою работоспособность и не попасть в ту камеру. Потому что единственным выходом из камеры неработающих узников была смерть в мучениях либо прошение об эвтаназии. И последнее очень поощрялось системой: стоило только написать письменное заявление или заактировать устное обращение об эвтаназии — неработающий узник получал последний двойной паёк, стакан браги и выбирал для себя один из предложенных способов умерщвления. Причём отказаться от поданного заявления он уже не мог — его прошение приводилось в исполнение в безусловном порядке.

Вере и раньше приходилось посещать каторги и допрашивать узников. Тогда к происходящему здесь она относилась нейтрально. С формальной точки зрения, здесь не нарушался Уголовный Закон Республики, вернее, те несколько кратких параграфов, которые регламентировали отбытие наказания. Поскольку у узников было только одно право — право на жизнь, и убийство узника надсмотрщиком тоже считалось преступлением. Во всём остальном они были бесправны. А обсуждать Закон претило следователям — безукоризненным смотрителям Закона. Теперь же, когда она знала, что в одной из камер среди сонма безликих узников находится один реальный человек, который когда-то много для неё значил, вид каторги производил на неё удручающее впечатление.

— Захадытэ, слэдоватэл, суда вот захадытэ.

Старший надсмотрщик открыл свою комнату, которая по размерам равнялась камере узников. Мебелью здесь были задние и передние сиденья автомобилей, поставленные на дощатые опоры. Полки под самым потолком были уставлены зловонными ёмкостями, источавшими запах брожения. В нескольких стеклянных банках, стоявших прямо на полу, был разлит готовый продукт брожения — желтоватая брага. Зато все стены этого жилища были обклеены посеревшими и скукожившимися от влажности вырезками из древних порнографических журналов. На одном из сидений сидела женщина неопределённого возраста — узница, согласившаяся быть временной женой надсмотрщика. Её трудно осудить, учитывая те условия, в которые она всё равно рано или поздно попадёт, когда чем-нибудь провинится перед своим господином или же просто ему надоест. И её трудно осудить за то, что она сейчас попивала брагу из банки, — достаточно было взглянуть на внешность и повадки её сожителя, явно держащего её здесь не для интеллектуальных разговоров. Посмотрев в стеклянные глаза пьяной женщины, выходившей из комнаты по требованию старшего надсмотрщика, Вера испытала к ней жалость. И это было совершенно необычным и неправильным чувством для следователя, который должен руководствоваться только двумя категориями: «законно» или «незаконно». Но пока Вере было некогда об этом думать, тем более что сам приход её сюда был явлением незаконным, пусть она и пыталась его для себя представить как «проверку информации» о возможных незаконных действиях другого следователя.

— Вот он, слэдоватэл!

Надсмотрщик с силой втолкнул Вячеслава, отчего тот едва удержался на ногах и чуть не ударился в стеллаж с самогонными ёмкостями. Надсмотрщик считал, что тем самым он зарабатывает баллы во мнении следователя, не догадываясь, что это вызовет обратно противоположную реакцию — Вере лишь усилием воли удалось подавить желание двинуть в его выдающуюся челюсть.

Пока надсмотрщик выходил, угодливо пятившись задом, и закрывая за собой дверь, Вера молча рассматривала Вячеслава. И вопреки здравому смыслу, всем прагматичным установкам, которыми зомбировала Веру её жизнь, вопреки обстановке, в которой они сейчас находились, снова эта необъяснимая аура спокойствия, тепла и уюта наполнила эту комнатушку, грязную, заставленную брагой и увешанную порнографическими картинками. И центром этой ауры, как когда-то давно в Университете, был только что загнанный сюда узник каторжного поселения «Динамо».

За время пребывания на каторге Вячеслав похудел. На месте прежней аккуратной бородки росла густая борода, делавшая его чуть постарше. Униформа, которая выдавалась учёным и преподавателям, поизносилась. Но больше не изменилось ничего — те же спокойные, добрые глаза, отсутствие и следа озлобленности или отчаяния. Он внимательно смотрел на Веру, как будто силясь что-то вспомнить.