Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Что такое? Куда это?

— «Куда?» На мыловаренный завод везут! Мясо сгноили.

— Народ с голоду пухнуть начинает, а у них целыми обозами мясо гноят! — говорил какой-то мещанин в поддёвке и картузе.

— Все к одному гнут. На фронте солдат бьют, а рабочих с голоду хотят уморить.

— Они, небось, деньги хорошие получили за это, что столько мяса сгноили. Вот она, измена-то, где!

— Странно, странно, — говорил какой-то господин в шубе с воротником шалью, — действительно, пахнет какою-то преднамеренностью.

— Пахнет тем, чем на свалке пахнет, — злобно отозвался болезненного вида человек, в длинной ватной куртке, по виду рабочий.

Какая-то мещанка с пустой корзиной на руке, очевидно, тщетно бегавшая по рынку в поисках мяса, стояла перед возчиком, рослым парнем в фартуке и картузе, с вожжами в руках, и кричала на него:

— Нет на вас погибели, окаянные! Сколько ж вы, ироды, мяса протушили! А тут бегаешь как собака, целый день ищешь.

— Да что ты ко мне привязалась! Я, что ли, его протушил! — крикнул на неё возчик.

— Тётка, да ты не там искала, — сказал парень в тёплой куртке с хлястиком назади. — Вон куда иди!

И он указал на ресторан, в кухне которого через окно, закрытое проволочной сеткой, виднелись белые колпаки поваров.

Женщина живо оглянулась по указанному направлению, но сейчас же, плюнув, сказала:

— Чеши язык-то! Брюхо, небось, набил!

— Конечно мы набили брюхо, — отозвался болезненный рабочий, почему-то заступаясь за парня, — вот как набили, прямо страсть!

Из ресторана вышел полный, разрумянившийся человек в пальто и в сдвинутом назад котелке.

— Вот они, вот! Эти не худеют.

— Куда там… Его бы об это мясо носом потыкать…

— А мой сын с Северного фронту приехал — дёсны все распухли, зубы шатаются. Только, говорят, тухлой рыбой и кормят, да ещё этой, как её… чечевицей.

— Это что свиньям-то прежде давали?

— Вот, вот.

— Ведь это что ж, мои матушки, — не унималась мещанка, — видят, что мясо портится, нешто они не могли его населению раздать?!

— Не имели права, — строго сказал какой-то человек в форме военного чиновника, с кокардой на фуражке, остановившийся на тротуаре и с ироническим видом слушавший разговоры.

— Почему это не имели права? А гноить имели право?

— Потому что это мясо для армии, а не для населения.

— А почему же оно туда не попало, солдат вон тухлой рыбой потчуют?

— Потому что вагоны сейчас под снаряды заняты, вот почему. Ничего толком не знаете, а кричите.

На некоторое время все озадаченно замолчали. Только сбегавшиеся со всех сторон прохожие, с каждой минутой увеличивавшие собой толпу, спрашивали в нетерпеливом возбуждении:

— Что тут такое?

— У, сволочи! — говорила мещанка, с ненавистью глядя на возчиков.

— Не печалься, тётка, — сказал опять малый в тёплой куртке, — всё равно это мясо тебя не минует: раз на мыловаренный завод идёт, значит — коли в пузо тебе не попало, то хоть руки им когда-нибудь вымоешь.

Некоторые лица улыбнулись.

Возчик, думая воспользоваться этой разрядкой настроения, хотел было тронуть лошадь.

— Ну, накричались? — сказал он.

— Накричались… чтоб вас, окаянных!

— Ну и пусти, дай проехать.

— Нет, брат, стой! — крикнул какой-то здоровенный детина в картузе, проломившийся сквозь толпу. Он схватил лошадь под уздцы и повёл её вдоль улицы. — Мы сейчас правду узнаем!

Вся толпа, возбуждённая новым поворотом дела и своей численностью, гудя громким говором, тронулась вслед за обозом, окружив его плотным кольцом.

— Это ещё, может, спекулянт сгноил, да на армию валит.

— Очень просто.

Никто не знал, куда ведёт неизвестный человек переднюю лошадь, но все с верой смотрели на него и шли за ним.

Когда проходили мимо ресторана, вдруг послышался звон стёкол. Кто-то бросил камнем в большое зеркальное окно, и видно было, как сидевшие там господа с испугом вскочили от своих столов с засунутыми за борта пиджаков салфетками.

Тревожно заверещал свисток городового. И, как бы в ответ на это, полетели камни в окна ресторана.

Некоторые из толпы, услышав свистки городовых, бросились бежать от греха. И когда их с тревогой спрашивали встречные, в чём дело, они, беспокойно оглядываясь назад, отвечали:

— Бунт! Громят всё! Ужас, что делается!

На перекрёстке стал накапливаться народ.

Толпа двигалась плотной стеной. Слышались крики и непрекращающийся звон стёкол.

Через минуту в том направлении поскакали конные городовые, послышались ещё свистки и опять крики и звон стёкол.

Раздалось несколько выстрелов. Потом видно было, как толпа врассыпную бежала оттуда, прижимаясь к стенам домов и забегая в ворота.

Мещанка, кричавшая на возчика, бежала поперек улицы с корзинкой на руке и пронзительно кричала:

— Убили, человека убили!

Но вдруг сама ткнулась лицом в снег и осталась лежать неподвижной, с задравшейся юбкой на толстых шерстяных чулках.

— Готова! — сказал кто-то.

XXXVII

Вся эта картина была видна из окон особняка Родиона Игнатьевича Стожарова.

У него в это время собралось несколько человек, чтобы обсудить тревожное положение в столице. Был нарочно приглашён член Думы, кадет, так как хотели узнать о настроении Думы и согласовать с ней свои действия.

Беседа ещё не начиналась, когда на улице послышались крики и выстрелы.

Все бросились к окнам, потом спрятались в простенки и выглядывали из-за штор.

— Вот вам! Уже начинается, — сказал, побледнев, Стожаров и бросился на половину жены, чтобы предупредить её об опасности.

К ужасу его, Марианна стояла прямо у окна и смотрела на улицу. Родиона Игнатьевича поразило её лицо: в нём было каменное спокойствие и холодное, злое презрение.

Увидев жену у окна, Родион Игнатьевич кинулся к ней и стал убеждать её отойти, чтобы не попасть под шальную пулю.

Марианна ещё несколько времени стояла в прежней позе, потом скорбно, презрительно усмехнулась и ушла в другие комнаты.

Родион Игнатьевич вернулся в кабинет. Там было ещё тревожное настроение.

— Господа, — сказал он, — положение становится более чем серьёзно. Вы сами видели сейчас. Из провинции получаются сведения о массовых забастовках. Рабочие вследствие укрупнения предприятий представляют собой опасную силу. Если мы её не. — он задумался, подбирая слово, — если мы её не скрутим, мы погибли.

Он подошёл к столу и, не садясь, точно он стоял перед многочисленной аудиторией, продолжал, опираясь суставом указательного пальца на стол:

— Мы должны решительно сплотиться и согласовать свои действия. Для этого мы и побеспокоили Ивана Павловича. — И он слегка поклонился в сторону члена Думы.

Член Думы в сером пиджаке, в золотом пенсне со шнурком, похожий на врача, опустил глаза и сказал:

— Ведь прогрессивный блок уже совещается и вырабатывает программу.

— Да, но он почему-то держит в секрете свои решения.

— Нам нечего надеяться на верхушку и пассивно ждать её решений…

— Конечно, мы сами должны. — раздались голоса.

— Мы должны не разговаривать, а быстро прийти к какому-нибудь определённому заключению и действовать.

Сказав это, Родион Игнатьевич взволнованно прошёлся по комнате.

— Какую программу вырабатывает блок? — спросил он, остановившись перед членом Думы.

— Он вырабатывает программу действия для масс, — сказал кротко член Думы.

— Как — действия?! Выступления?…

— Не выступления. Он ищет пути, чтобы парализовать действия масс, направленные против законной власти.

— Значит, программу бездействия, — сказал кто-то.

Родион Игнатьевич рассеянно оглянулся в сторону сказавшего.

— А если эта законная власть разгонит Думу?

— Тогда мы не будем расходиться.

— Значит, вы против законной власти?

— Да… когда она нарушает закон. Но мы против неё не насильственными мерами и без участия улицы, — так же кротко сказал член Думы.

— Тогда в чём же ваше п р о т и в заключается?

— В протесте и моральном воздействии. Мы не хотим демагогии, как в а ш Гвоздев. Он, говорят, призывает рабочих к выступлению?…

— Да, призывает…

— Но ведь это революция?

— Нет, предупреждение революции, потому что он будет действовать в единении с Государственной думой.

— Да ведь Дума не хочет выступления! — в отчаянии сказал долго молчавший старый банкир и обеими руками указал Стожарову на члена Думы.

Стожаров растерялся.

— Уф! — отозвался кто-то.

Стожаров спохватился:

— Нужно переменить позиции. Если мы не соединимся с рабочей группой Гвоздева и не пойдём на выступление, мы потеряем всякий кредит у масс.