Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Я готов, государь! И с радостью отдам жизнь за вас! Отдам жизнь за царя!

Они обнялись. В этот момент явился командир гвардейского корпуса генерал от кавалерии Воинов с докладом, что все, кому надлежит собраться, ожидают государя. В огромном зале собрались командиры гвардейских полков. Впереди стоял и Милорадович и начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор Нейдгарт. Церемония прошла как нельзя лучше. Никто не усомнился в праве великого князя на престол, никто не усомнился в опубликованном манифесте и сопутствующих документах, подтверждавших право младшего брата цесаревича Константина на власть.

Новый государь коротко поблагодарил присутствующих, велел отправляться к частям, чтобы привести к присяге. От каждого получил уверения в преданности и готовности жертвовать собой.

— После этого, — сказал он сурово, — вы отвечаете головою за спокойствие столицы. А что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что того достоин! С Богом!

От двора повелено было всем, кто имеет на это право, собраться во дворец к одиннадцати часам. В то же время Синод и Сенат соберутся в своем месте для присяги. Милорадович приблизился к государю, и Бенкендорф услышал, как Михайло Андреевич вновь заверял о полном спокойствии вверенной ему столицы. Господи, мелькнуло у Бенкендорфа, как он заблуждается! Когда гвардейские генералы и полковники отправились по командам, государь ушел в покои матери. Однако успел подозвать Бенкендорфа и приказал отправляться к Милорадовичу и в войска для наблюдения за ходом событий.

— Ни на минуту не ослабляй внимания, Александр Христофорович! Я на тебя надеюсь.

Как один генерал ничего не понимал

Бенкендорф отправился к казармам конной гвардии и удостоверился, что переприсяга кавалерией принята без осложнений и недовольства. Затем поехал к Милорадовичу. Тот встретил Бенкендорфа в отличном расположении духа.

— Милый мой, как хорошо, что ты заглянул. Сейчас к Катеньке, оттуда во дворец и к Майкову на пироги! Вот я тебе праздник устрою! Погляди, какую сказочную вещицу мне преподнесла императрица Мария Федоровна.

И Милорадович протянул Бенкендорфу правую руку, пальцы которой были унизаны перстнями, как, впрочем, и пальцы левой. На указательном солнечно сиял новый перстень, массивный и золотой. Эмалевая черная полоса очерчивала медальон с рельефным портретом покойного императора. Милорадович поцеловал изображение и возвел глаза к потолку:

— Notre ange est au ciel![55]

Бенкендорф смотрел на него молча. И этот человек командует шестидесятитысячным петербургским гарнизоном?! Но таков был выбор покойного императора. Кому же он доверил секретный надзор за жителями столицы, которую покидал часто и на длительный срок? Чудны дела твои, Господи! Чудны!

— Михайло Андреевич, поспешим к нашим обязанностям. Не ровен час…

— Да я знаю все на свете! Я Башуцкому вчера велел увеличить число разъездных полицейских и жандармов. Усилил дежурство по канцелярии. Ординарцы, дежурные офицеры и фельдъегерь начеку. Чуть что — меня и на дне моря сыщут. Я все знаю, Александр Христофорович! Башуцкий, оставь нас одних. Не серчай, голубчик! — обратился он к адъютанту.

Башуцкий вышел. Милорадович к адъютантам относился ласково и старался не обижать, тем паче что Башуцкий трудился с учетверенной нагрузкой. Граф Мантейфель отправился в Киев за унтер-офицером третьего уланского полка Иваном Шервудом, Горяйнова свалила горячка, а Гладкова пришлось отставить за небрежность. Племянник бывшего обер-полицеймейстера считал, что ему все дозволено. Башуцкий был уверен, что речь в кабинете пойдет о танцорке Катеньке Телешовой, чувства к которой переполняли грудь старого воина. Но Бенкендорф не позволил Милорадовичу сбить разговор на легкую тему.

— Михайло Андреевич, полно ребячиться! Мы с тобой не один пуд соли съели. Вспомни семеновскую ночь. Не надо ли тебе отдать дополнительно распоряжения? Как бы не пожалеть потом. У русских есть пословица: береженого Бог бережет. И вторая: надейся на Бога, а сам не плошай!

— Да я все знаю, — повторил Милорадович. — И все меры мной приняты.

— Ты храбрый воин и был любим покойным государем. И я тебя уважаю и люблю. Ты сам видишь. Однако позволь заметить, что усиление дежурства по канцелярии — мера едва ли достаточная.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Милорадович. — Ну хорошо же, хорошо! Я распоряжусь. А сейчас отправляемся в путь.

Он обычно говорил на смеси русского с французским и часто любил повторять одни и те же выражения, звучавшие странным образом: c’est vrai или c’est drôle[56]. Выйдя в приемную, он обнял и поцеловал Бенкендорфа. В присутствии подчиненных они старались поддержать некоторую дружелюбную официальность.

— Savez vous, вы знаете, — се qui me fâche? que pas un seul de предрассудки, mais ce понедельник, voyez vous, мне нравится ça me déplait[57]. Ну дай я тебя еще раз поцелую.

Бенкендорф и Милорадович опять расцеловались. Шутка ли?! Какой праздничный день! Россия получила нового государя.

— Мы ему преданы! — воскликнул Милорадович, накидывая на плечи шинель. — Господа офицеры, искренне поздравляю вас! В Нем, в Нем вся наша надежда. Бог Его благословит на подвиг. Возблагодарим судьбу! Она милостива к нам! Надеюсь, что все вы исполните с рвением свой долг!

Наконец словесный поток военного генерал-губернатора столицы иссяк, и Бенкендорф вместе с Милорадовичем покинули обиталище храброго и честного воина. А как хорош в атаке, мелькнуло у Бенкендорфа, невероятно хорош! И словом умел увлечь. Солдаты слушали затаив дыхание. Вот чего мне всегда недоставало.

Бунт военнослужащих

Толпы народа заполняли улицы. Теперь любые сомнения исчезли. Началось! Если утром Бенкендорф еще на что-то надеялся, то сейчас мятеж стал очевидностью. Прежней безъясности не существовало. Она исчезла, испарилась. Грозные признаки русского бунта оказались налицо. Народ бежал к Зимнему — на Дворцовую, Сенатскую, Исаакиевскую, и в этих быстрых волнах можно было разглядеть солдатские мундиры, которые вот-вот перемешаются с людьми в статской одежде. Лошадь Бенкендорфа часто переходила на медленный шаг. В какое-то мгновение он потерял надежду добраться до Зимнего. Но ближе к цели бегущие волны немного рассеивались, и наконец Бенкендорф выбрался на простор. Миновав караул саперного полка, он явился к императору во время доклада Нейдгардта, который находился в совершеннейшем расстройстве. Сбиваясь и путаясь, Нейдгардт докладывал:

— Sire, le régiment de Moscou est en plein insurrection; Chenchin et Frederics sont gièvement blessés, et les mutins marchent vers le Sénat, j’ai à peine pu les dévancer pour vous le dire. Ordonnez de grace, au 1-er bataillon Préobrajensky et à la garde-a-cheval de marcher contre[58].

Император стоял как громом пораженный. Вот они доказательства того, о чем верные престолу люди твердили не один день. Бенкендорф обратился к императору с более спокойными словами:

— Ваше величество, разрешите преображенцам выходить, а конной гвардии седлать, но не выезжать.

Император скоро овладел собой и отдал целый ряд других распоряжений. Великий князь Михаил Павлович отправился к артиллеристам. Часть офицеров гвардейской конной артиллерии вышла из повиновения и воспротивилась переприсяге. Великий князь немедля отправился их урезонивать.

— Александр Христофорович, тебе надобно скакать к Орлову, чтобы увериться в надежности исполнения приказа.

Бенкендорф покинул Зимний. Площадь перед дворцом бурлила. В ней, как утлые лодчонки, тонули десятки экипажей, и пробиться сквозь месиво было непросто. Император выехал из двора. Толпа бросилась к нему с возгласами «Ура!». Через несколько минут император вынул из-за борта мундира бумаги и стал громко читать манифест. До Бенкендорфа доносились отдельные слова. Император сидел на лошади совершенно один, и Бенкендорф подумал, не стоит ли возвратиться. Вдали показались преображенцы. Окружающие императора люди, выслушав манифест, начали кричать:

— Батюшка! Государь! Иди к себе! Не допустим никого!

— Не дадим в обиду!

— Разнесем на клочки! Не сомневайся в детях своих!

— Размечем!

— Ступай с Богом! Мы не допустим!

— Иди к царице! К матушке, к детям!

Император что-то быстро и взволнованно говорил в ответ. Толпа целовала его сапоги, давясь и оттирая плечами соседей. Позднее, рассказывая Бенкендорфу о происшедшем, император показал, как он расцеловался о каким-то статским, прильнувшим к нему.

— Я не могу поцеловать вас всех, — вспоминая свои слова, улыбнулся император, — но вот за всех… И я приложился к нему с сердечным трепетом, какого давно не испытывал.

Бенкендорф ехал против течения. Однако добрался до конногвардейских казарм скорее, чем рассчитывал. Переговорив с Орловым и убедившись, что полк готовят без задержки, Бенкендорф пообещал вскоре возвратиться, чтобы избежать малейших случайностей. Затем решил отправиться далее, выяснив размеры волнений. В тот момент он увидел разрозненные части гвардейского экипажа, перемешанные с какими-то солдатами, которые шли вразброд, окруженные разного чина людьми и мальчишками, которые кричали «Ура!» и чуть ли не предводительствовали солдатами и статскими. Все это выглядело угрожающе. Тогда Бенкендорфу понял, что ничего иного он уже не встретит.