Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

И точно желая его утешить, она добавляет: «Но нам что–то совсем не весело было вчера, верно устали слишком».

Сестре своей Тане Софья Андреевна писала про бал у Самариных: «Чудный был бал, ужин, парад такой, что лучше бала и не было. На Тане было розовое газовое платье, плюшевые розы, на мне лиловое бархатное и желтые, всех теней, анютины глазки. Потом был бал у генерал–губернатора, вечер и спектакль у Тепловых и еще елка для малышей, и сегодня опять бал у гр. Орлова—Давыдова, и мы с Таней поедем. У нее чудное платье tulle illusion[85], зеленовато–голубое и везде ландыши с розовым оттенком. Завтра большой бал у Оболенских, опять танцуют. Просто с ног сбили и меня и Таню».

Тане было 20 лет! Молодость брала свое. Было вполне понятно, что ее в то время мало увлекало опрощение «папашиных классных дам», жизнь в Ясной Поляне, трудовая, рабочая жизнь.

А Толстой жил в Ясной Поляне просто — без лакеев и поваров, колол дрова, учился шить сапоги у яснополянского сапожника.

3 февраля 1884 года он писал жене: «Здоров и сонен. Читаю Montaigne, хожу на лыжах понапрасну, но очень устаю, шью башмаки и думаю, и стараюсь никого не обидеть. Полезное сделать другим даже не стараюсь, так это невозможно трудно. Нынче много работал (башмаки), был в бане и очень устал».

Утром он писал, вечера проводил за чтением. За этот период времени особенно напряженной мысли 80‑х годов Толстой перечитал множество книг: от Марка Аврелия, Эпиктета, Конфуция и Лао—Тзе, до Паскаля, Монтеня, Паркера,

Эммерсона. «Очень бы мне хотелось составить Круг Чтения», — писал он Черткову 4 июня 1885 года.

Толстой продолжал уговаривать жену переменить ненавистную ему роскошную, праздную жизнь семьи на простую, трудовую. Его мучило, что дети росли в бездельи, не умея даже самих себя обслуживать, что у них не было серьезных запросов в жизни, глубоких интересов. «Музыка, пение, разговоры. Точно после оргии!» — писал он в дневнике от 18 марта. «Она очень тяжело душевно больна», — писал он марта 31‑го.

Отношения с женой становились все более и более натянутыми.

«Дерганье души ужасно не только тяжело, больно, но трудно», — писал он в дневнике от 3 мая. «Точно я один не сумасшедший, живу в доме сумасшедших, управляемом сумасшедшими», — писал он 28 мая.

А между тем Софья Андреевна ждала 9‑го ребенка. Она не хотела больше иметь детей и в самом начале беременности всеми силами старалась избавиться от ребенка. Бесконечное деторождение, кормление, болезни утомили ее, расшатали ее нервы.

Нередко этой весной Толстому приходила мысль об уходе из дома. Но любовь к жене, несмотря на внутренний разлад, любовь к детям удерживали его. В ночь с 17‑го на 18 июня между Толстыми произошла бурная ссора. Толстой не выдержал и ушел, но, вспомнив, что жена должна вот–вот родить, одумался и вернулся.

«Вечером покосил у дома, — писал он в дневнике, — пришел мужик об усадьбе. Пошел купаться. Вернулся бодрый, веселый и вдруг начались со стороны жены бессмысленные упреки за лошадей, которых мне не нужно и от которых я только хочу избавиться. Я ничего не сказал, но мне стало ужасно тяжело- Я ушел и хотел уйти совсем, но ее беременность заставила меня вернуться с половины дороги в Тулу. Дома играют в винт бородатые мужики — молодые мои два сына. «Она на крокете, ты не видал», — говорит Таня, сестра. «И не хочу видеть». И пошел к себе, спать на диване, но не мог от горя. Ах, как тяжело! Все–таки мне жалко ее… Только что заснул в 3‑м часу, она пришла, разбудила меня: «Прости меня, я рожаю, может быть, умру». Пошла наверх. Начались роды — то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло как что–то ненужное и тяжелое. Кормилица приставлена кормить. Если кто управляет делами нашей жизни, то мне хочется упрекнуть его. Это слишком трудно и безжалостно. Безжалостно относительно ее. Я вижу, что она с усиливающейся быстротой идет к погибели и к страданиям душевным ужасным. Заснул в 8. В 12 проснулся. Сколько помнится, сел писать. Когда приехал из Тулы брат, я в первый раз в жизни сказал ему всю тяжесть своего положения…».

На утро 18 июня у Толстых родилась третья дочь, и в честь Александры Андреевны Толстой, которая согласилась быть крестной матерью, ее назвали Александрой.

В этот день Толстой записал в дневнике; «Ах, как тяжело! Все–таки мне жалко ее. И все–таки не могу поверить тому, что она совсем деревянная… Я вижу, что она с усиливающейся быстротой идет к погибели и к страданиям душевным ужасным…» «Дома праздность, обжорство и злость», — писал он 28 июня.

Трудно себе представить ту сложную внутреннюю борьбу, которая происходила в Толстом в этот период его жизни. Он искал выхода и не находил его. Продолжать ту жизнь, которую он считал дурной — он не мог. Он чувствовал, что не имел права бросить жену, детей, и не было никого, кто бы мог ему дать разумный совет.

«Не понимаю, как избавить себя от страданий, а ее от погибели, в которую она со стремительностью летит», — спрашивает он себя.

«Напрасно я не уехал. Кажется, этого не миную. Хотя ужасно жаль детей. Я все больше и больше люблю и жалею их», — писал он 14 июля 1884 года.

Одним из поводов к ссоре Толстых было то, что Софья Андреевна категорически отказалась кормить свою новорожденную девочку и наняла из соседней деревни здоровую, толстую бабу Аннушку, которая одновременно кормила Сашу Толстую и своего ребенка.

«У нас в семье все плотское благополучно, — писал Толстой Черткову 24 июня. — Жена родила девочку. Но радость эта отравлена для меня тем, что жена, противно выраженному мною ясно мнению, что нанимать кормилицу от своего ребенка к чужому есть самый нечеловеческий, неразумный и нехристианский поступок, все–таки без всякой причины взяла кормилицу от живого ребенка. Все это делается как–то не понимая, как во сне. Я борюсь с собой, но тяжело, жалко жену».

И дальше, а том же письме, он пишет:

«Бедные мы, до чего мы заблудились. У нас теперь много народа — мои дети и Кузминских, и часто я без ужаса не могу видеть эту безнравственную праздность и обжирание. Их так много, они все такие большие, сильные. И я вижу и знаю весь труд сельский, который идет вокруг нас. А они едят, пачкают платье, белье и комнаты. Другие для них все делают, а они ни для кого, даже для себя — ничего. И это всем кажется самым натуральным, и мне так казалось; и я принимал участие в заведении этого порядка вещей. Я ясно вижу это и ни на минуту не могу забыть. Я чувствую, что я для них trouble fete[86], но они, мне так кажется, начинают чувствовать, что что–то не так. Бывают разговоры — хорошие. Недавно случилось: меньшая дочь заболела[87], я пришел к ней, и мы начали говорить с девочками, кто что делал целый день. Всем стало совестно рассказывать, но рассказали и рассказали, что сделали дурное. Потом мы повторили это на другой день вечером, и еще раз. И мне бы ужасно хотелось втянуть их в это — каждый вечер собираться и рассказывать свой день и свои грехи! Мне кажется, что это было бы прекрасно, разумеется, если бы это делалось совершенно свободно…»