Зарубежная литература древних эпох, средневековья и Возрождения - Владимир Новиков

Оказалось, трясение горы вызвано ликованием по поводу того, что одна из душ очистилась и готова к восхождению: это римский поэт Стаций, поклонник Вергилия, обрадовавшийся тому, что отныне будет сопровождать нас в пути к чистилищной вершине.

С моего лба стерта еще одна буква, обозначавшая грех скупости. Кстати, разве Стаций, томившийся в пятом круге, был скуп? Напро­тив, расточителен, но эти две крайности караются совокупно. Теперь мы в круге шестом, где очищаются чревоугодники. Здесь нехудо бы помнить о том, что христианским подвижникам не было свойственно обжорство.

Бывшим чревоугодникам суждены муки голода: отощали, кожа да кости. Среди них я обнаружил своего покойного друга и земляка Форезе. Поговорили о своем, поругали Флоренцию, Форезе осуждающе отозвался о распутных дамах этого города. Я рассказал приятелю о Вергилии и о своих надеждах увидеть в загробном мире любимую мою Беатриче.

С одним из чревоугодников, бывшим поэтом старой школы, у меня произошел разговор о литературе. Он признал, что мои едино­мышленники, сторонники «нового сладостного стиля», достигли в лю­бовной поэзии гораздо большего, нежели сам он и близкие к нему мастера. Между тем стерта предпоследняя литера с моего лба, и мне открыт путь в высший, седьмой круг Чистилища.

А я все вспоминаю худых, голодных чревоугодников: как это они так отощали? Ведь это тени, а не тела, им и голодать-то не пристало бы. Вергилии пояснил: тени, хоть и бесплотны, точь-в-точь повторяют очертания подразумеваемых тел (которые исхудали бы без пищи). Здесь же, в седьмом круге, очищаются палимые огнем сладострастни­ки. Они горят, поют и восславляют примеры воздержания и цело­мудрия.

Охваченные пламенем сладострастники разделились на две груп­пы: предававшиеся однополой любви и не знавшие меры в двуполых соитиях. Среди последних — поэты Гвидо Гвиницелли и провансалец Арнальд, изысканно приветствовавший нас на своем наречии.

А теперь нам самим надо пройти сквозь стену огня. Я испугался, но мой наставник сказал, что это путь к Беатриче (к Земному Раю, расположенному на вершине чистилищной горы). И вот мы втроем (Стаций с нами) идем, палимые пламенем. Прошли, идем дальше, вечереет, остановились на отдых, я поспал; а когда проснулся, Верги­лии обратился ко мне с последним словом напутствия и одобрения, Все, отныне он замолчит…

Мы в Земном Раю, в цветущей, оглашаемой щебетом птиц роще. Я увидел прекрасную донну, поющую и собирающую цветы. Она рас­сказала, что здесь был золотой век, блюлась невинность, но потом, среди этих цветов и плодов, было погублено в грехе счастье первых людей. Услышав такое, я посмотрел на Вергилия и Стация: оба бла­женно улыбались.

О Ева! Тут было так хорошо, ты ж все погубила своим дерзаньем! Мимо нас плывут живые огни, под ними шествуют праведные стар­цы в белоснежных одеждах, увенчанные розами и лилиями, танцуют чудесные красавицы. Я не мог наглядеться на эту изумительную кар­тину. И вдруг я увидел ее — ту, которую люблю. Потрясенный, я сделал невольное движение, как бы стремясь прижаться к Вергилию. Но он исчез, мой отец и спаситель! Я зарыдал. «Данте, Вергилий не вернется. Но плакать тебе придется не по нему. Вглядись в меня, это я, Беатриче! А ты как попал сюда?» — гневно спросила она. Тут некий голос спросил ее, почему она так строга ко мне. Ответила, что я, прельщенный приманкой наслаждений, был неверен ей послеее смерти. Признаю ли я свою вину? О да, меня душат слезы стыда и раскаяния, я опустил голову. «Подними бороду!» — резко сказала она, не веля отводить от нее глаза. Я лишился чувств, а очнулся погруженным в Лету — реку, дарующую забвение совершенных грехов. Беатриче, взгляни же теперь на того, кто так предан тебе и так стре­мился к тебе. После десятилетней разлуки я глядел ей в очи, и зрение мое на время померкло от их ослепительного блеска. Прозрев, я уви­дел много прекрасного в Земном Раю, но вдруг на смену всему этому пришли жестокие видения: чудовища, поругание святыни, распутство.

Беатриче глубоко скорбела, понимая, сколько дурного кроется в этих явленных нам видениях, но выразила уверенность в том, что силы добра в конечном счете победят зло. Мы подошли к реке Эвное, попив из которой укрепляешь память о совершенном тобою добре. Я и Стаций омылись в этой реке. Глоток ее сладчайшей воды влил в меня новые силы. Теперь я чист и достоин подняться на звезды.

Из Земного Рая мы с Беатриче вдвоем полетим в Небесный, в не­доступные уразумению смертных высоты. Я и не заметил, как взлете­ли, воззрившись на солнце. Неужели я, оставаясь живым, способен на это? Впрочем, Беатриче этому не удивилась: очистившийся человек духовен, а не отягощенный грехами дух легче эфира.

Друзья, давайте здесь расстанемся — не читайте дальше: пропаде­те в бескрайности непостижимого! Но если вы неутолимо алчете ду­ховной пищи — тогда вперед, за мной! Мы в первом небе Рая — в небе Луны, которую Беатриче назвала первою звездою; погрузились в ее недра, хотя и трудно представить себе силу, способную вместить одно замкнутое тело (каковым я являюсь) в другое замкнутое тело (в Луну).

В недрах Луны нам встретились души монахинь, похищенных из монастырей и насильно выданных замуж. Не по своей вине, но они не сдержали данного при пострижении обета девственности, и поэто­му им недоступны более высокие небеса. Жалеют ли об этом? О нет! Жалеть значило бы не соглашаться с высшей праведной волей.

А все-таки недоумеваю: чем же они виноваты, покорясь насилию? Почему им не подняться выше сферы Луны? Винить надо не жертву, а насильника! Но Беатриче пояснила, что и жертва несет известную ответственность за учиненное над нею насилие, если, сопротивляясь, не проявила героической стойкости.

Неисполнение обета, утверждает Беатриче, практически невозмес­тимо добрыми делами (слишком уж много надо их сделать, искупая вину). Мы полетели на второе небо Рая — к Меркурию. Здесь обита­ют души честолюбивых праведников. Это уже не тени в отличие от предшествующих обитателей загробного мира, а светы: сияют и лу­чатся. Один из них вспыхнул особенно ярко, радуясь общению со мною. Оказалось, это римский император, законодатель Юстиниан. Он сознает, что пребывание в сфере Меркурия (и не выше) — пре­дел для него, ибо честолюбцы, делая добрые дела ради собственной славы (то есть любя прежде всего себя), упускали луч истинной любви к божеству.

Свет Юстиниана слился с хороводом огней — других праведных душ, Я задумался, и ход моих мыслей привел меня к вопросу: зачем Богу-Отцу было жертвовать сыном? Можно же было просто так, вер­ховною волей, простить людям грех Адама! Беатриче пояснила: выс­шая справедливость требовала, чтобы человечество само искупило свою вину. Оно на это неспособно, и пришлось оплодотворить зем­ную женщину, чтобы сын (Христос), совместив в себе человеческое с божеским, смог это сделать.

Мы перелетели на третье небо — к Венере, где блаженствуют души любвеобильных, сияющие в огненных недрах этой звезды. Один из этих духов-светов — венгерский король Карл Мартелл, который, заговорив со мной, высказал мысль, что человек может реализовать свои способности, лишь действуя на поприще, отвечающем потреб­ностям его натуры: плохо, если прирожденный воин станет священ­ником…

Сладостно сияние других любвеобильных душ. Сколько здесь бла­женного света, небесного смеха! А внизу (в Аду) безотрадно и угрю­мо густели тени… Один из светов заговорил со мной (трубадур Фолько) — осудил церковные власти, своекорыстных пап и кардина­лов. Флоренция — город дьявола. Но ничего, верит он, скоро станет лучше.

Четвертая звезда — Солнце, обиталище мудрецов. Вот сияет дух великого богослова Фомы Аквинского. Он радостно приветствовал меня, показал мне других мудрецов. Их согласное пение напомнило мне церковный благовест.

Фома рассказал мне о Франциске Ассизском — втором (после Христа) супруге Нищеты. Это по его примеру монахи, в том числе его ближайшие ученики, стали ходить босыми. Он прожил святую жизнь и умер — голый человек на голой земле — в лоне Нищеты.

Не только я, но и светы — духи мудрецов — слушали речь Фомы, прекратив петь и кружиться в танце. Затем слово взял францисканец Бонавентура. В ответ на хвалу своему учителю, возданную домини­канцем Фомой, он восславил учителя Фомы — Доминика, земледель­ца и слугу Христова. Кто теперь продолжил его дело? Достойных нет.

И опять слово взял Фома. Он рассуждает о великих достоинствах царя Соломона: тот попросил себе у Бога ума, мудрости — не для решения богословских вопросов, а чтобы разумно править народом, то есть царской мудрости, каковая и была ему дарована. Люди, не су­дите друг о друге поспешно! Этот занят добрым делом, тот — злым, но вдруг первый падет, а второй восстанет?

Что будет с обитателями Солнца в судный день, когда духи обре­тут плоть? Они настолько ярки и духовны, что трудно представить их материализованными. Закончено наше пребывание здесь, мы приле­тели к пятому небу — на Марс, где сверкающие духи воителей за веру расположились в форме креста и звучит сладостный гимн.