Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

Были мы когда-то знакомы с Петром Николаевичем. В далекой юности. Забрел вот в ваши края, дай, думаю, загляну...

Поговорили о том о сем. Гнат Петрович попрощался и ушел. Парень стоял у окна, задумчиво смотрел гостю вслед.

Вечером, когда стемнело, Василь вышел из дома. Пробирался огородами, чтобы не попасть на глаза патрулям. В последнее время полицаи лезли из шкуры, выслуживаясь перед оккупантами, наверное, потому, что фронт откатывался все дальше на восток. Уже не слышно, как грохочут в Крыму орудия, и от этой зловещей тишины все больше угасала надежда. Отступают наши... До каких пор?

Василь прилег на тропинке, долго прислушивался. Бывало, гудит земля, еле уловимо вздрагивает — и на душе легче: значит, бьются, и еще неизвестно, чья возьмет, может, свои вернутся. А сейчас тихо. Ни звука, ни огонька, лишь звезды мерцают вверху, разливая над Черной Криницей холодный свет. Нет им никакого дела до земных забот.

С такими невеселыми мыслями Василь обогнул скирду соломы, прошел мимо колодца и почти на ощупь проник в небольшой палисадник, огороженный, будто частоколом, подстриженным кустарником желтой акации. Прислушался, постучал в окно.

В хате ждали его. У стола с мандолиной в руках сидел Ваня Климчук, смуглый, похожий на китайца, парень. Таким он казался из-за узких с косой прорезью глаз. Склонив голову набок, Ваня наигрывал грустную мелодию из «Наталки-Полтавки», мурлыча себе под нос «Солнце низенько, вечер близенько...».

Около печи на табурете примостился Матюша Супрун, ближайший друг Василя. Когда-то был вьюн, а не парень, но перед самой войной случилось несчастье: заснул в поле под копенкой ночью и проходивший трактор отдавил ногу. Помаялся Матюша по больницам, жить не хотел. Но война приглушила боль, большая беда растворила в себе маленькую. Однако «вьюна» больше не стало, ходил на деревяшке, не по годам горбился и все молчал. Только светились болезненным блеском еще больше потемневшие глаза. Вот и сейчас Матюша сидел, упершись локтями в колени, а ладонями — в подбородок, и трудно было понять: слушает он Климчука или же думает о своем. На лоб свалился клок русых волос.

На кровати по-домашнему разместились две девушки. Маруся Тютюнник, у которой поселился Гнат Петрович, только что открыла Василю двери и, пока он вытирал в сенях сапоги, успела снова забраться с ногами на кровать и смеясь что-то рассказывала шепотом подруге на ухо. У нее были пышные волосы, цвет их можно было сравнить и с золотом, и с лепестками подсолнуха, а брови, будто для того чтобы подчеркнуть белизну лица, угольно-черные.

Подруга ее ловкими движениями тонких пальцев теребила кончик косы. Когда Василь переступил порог, она бросила на него взгляд украдкой, зарделась, на щеках при этом обозначились ямочки.

Маруся сердито мотнула головкой-подсолнухом, всплеснула руками:

— Таня, ты же меня совсем не слушаешь! Говорю, говорю...

— Ну что ты, Маруся, я ведь слышу, — смутилась Таня. — Знаешь, давай лучше поможем Ивану, а то он скоро шапку пустит по кругу: «Подайте Христа ради...»

В мягкий юношеский басок, почти затихающий на низких нотах, вплелись звонкие девичьи голоса. В комнате сразу будто посветлее стало, повеяло весенним ветерком, только Матюша вроде и не слышал песни, сидел, погруженный в свои раздумья.

Лица озарились, глаза заблестели, взволнованно бились сердца. Перед глазами проплывали безграничные просторы Родины, по которым «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей» шагают они, ровесники из Черной Криницы, друзья.

Ваня Климчук перебирал струны мандолины и видел себя в неприступных горах Сибири с рюкзаком за плечами и геологическим молотком в руках. Давняя мечта, с детства. Сбудется ли она теперь? А если да, то когда? Кто может сказать что-нибудь определенно?

Василь тем временем думал о другом. Ему не давал покоя разговор с безвестным другом отца. Кто он такой? Может, это и есть тот самый человек, о котором вспомнил перед смертью отец? Как проверить? В душу не заглянешь...

Несколько минут молчали под впечатлением песни, потом заговорили, засмеялись все разом.

— Вы не знаете, девчата, кто первым сказал, что песня — это крылья?

Ваня осекся под тяжелым взглядом пронзительных глаз Матюши.

— Довольно! — выкрикнул Матвей. Вскочил с места, да так проворно, что табурет кувырком отлетел к печи. — Хватит, говорю! До каких пор будем бренчать, песенками забавляться?

В хате повисла гнетущая тишина, лишь безучастные ко всему постукивали на стене ходики.

— Песню ты, Матюша, не трогай, — сказал Василь. — Ваня верно говорит, песня — это крылья...

— Ну и лети на этих крыльях под окно к Альсену щебетать романсы! — гневно закричал Матюша. — А с меня хватит, напелся вот так! Мне бы гранату в руки — и в самую гущу, в кубло ихнее швырнуть! Чтобы знали гады...

Скрежетнул зубами и, тяжело стуча деревяшкой, направился к дверям.

— Стой! — сурово приказал Василь. — Дело есть, да и о дисциплине не забывай. Без нее нельзя сейчас.

— Дисциплина, — насмешливо процедил Матюша. — Она существует не для того, чтобы принуждать человека песни петь, когда ему плакать хочется.

— Остынь... Именно для того и существует, товарищ Супрун. По крайней мере, может сложиться и такая ситуация.

Василь обнял друга за плечи, усадил опять на табурет и надолго умолк. Чувствовал в гневе Матвея правду. На сердце уже так наболело — кусок хлеба в горло не лезет. Бросить бы все и податься на восток, вдогонку фронту. Шел бы ночами, не спал, не ел, на четвереньках передвигался, лишь бы своих догнать. А тогда... тогда уже ничего не страшно. Плечом к плечу. В руках оружие. Любое... Хоть на смерть... А здесь? Да, Матюша говорит правду, кулаки сжимаются сами собой, когда видишь, как в Черной Кринице хозяйничают чужеземцы. Надменные, самоуверенные. Что хотят, то и делают. Сцепишь зубы и молчишь. До поры...

Таврия! Сивашские степи... Равнина — негде спрятаться. Не зря немцы так спокойно чувствуют себя здесь. Разве что в плавни к Логвиненко податься? А может, в Крым?..

Василь вздохнул. Понимал, что и Ваню Климчука, и девушек гложут сомнения, и сердился на них: почему молчат, будто воды в рот понабирали? Иван перекладывает в руках мандолину так, словно это горячий утюг, в больших Таниных глазах — молчаливый упрек, не поймешь, кто перед нею виноват: