Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

рада: где сейчас сладость добудешь?.. Так вот, двинулся Ганс в очередной обход. Притопал к Супрунам, а ихняя усадьба, к слову сказать, обнесена высокой оградой. Только к хате, а из-за хлева таким, знаете, басом: «Гав!»

Как ни старалась Маруся удержаться, зашлась смехом, даже слезы на глазах выступили. «Нет, брат, шалишь, — думал, глядя на нее, Гнат Петрович, — пока жив человек, не убить в нем чувство юмора. А человек, умеющий смеяться даже в горе, — силен духом. Право же, она молодец, эта женщина. Да и ее Микола, даже по фотографии видать, мужик что надо... Счастливая была пара, и хороши оба, очень хороши...»

Маруся тем временем, промокнув глаза уголком фартука, продолжала:

— Мама родная! Как крутанется Ганс на одной ноге назад к калитке: дерг, дерг! С перепугу не сообразил, что надо сначала щеколду откинуть. А Букет тут как тут. Бросил Ганс корзины, сиганул через ограду и — штанами зацепился. Одна нога, значит, на улице, а другой пес играется. Пока Супрун не прибежал на шум да из беды не вызволил.

— Досталось старику?

— Вызывали в комендатуру. Супрун уже и крест на себе поставил, есть там такие, что жизни лишат запросто. Но вот под вечер объявляется. «Обошлось, говорит, приказали отхожее место соорудить во дворе комендатуры. А мне-то что? Эта штука ох как бывает нужна!»

Теперь уже смеялся и Гнат Петрович.

После этого разговора как-то теплее взгляд стал у Маруси. Не корила уже едким словом Бугрова.

Гнату Петровичу предстояло разыскать человека по фамилии Маковей, но спешить с этим делом ему было не с руки. Завтра пойдет сначала к старосте, зарегистрируется. Марусе будет спокойнее, да и ему нет нужды рисковать. Поначалу нелишне осмотреться.

6

Умерла...

На полке чадила сальная свеча. Молча хлопотала Маруся, по небеленым стенам сарая метались неспокойные тени. Грицко застыл у порога, боялся подойти к матери.

Умерла...

Заплакать бы. Куда девались слезы? Лишь тяжелый, горячий комок сдавил дыхание, застрял в горле и не хочет вырваться наружу. А может, это сердце рвется из груди?

Умерла...

«Где ты, отец? Почему не спешишь домой? Ты же обещал! Зря на меня надеялся, не сберег я маму, не сберег...»

Широко открытыми глазами бессмысленно глядел в темный угол, страшно было посмотреть в ту сторону, где лежала мать, и все же краешком ока видел что-то белое, неподвижное.

— Ты, мальчик, беги в мою хату, — ласково молвила Маруся. — Иди, а я позову женщин.

...Глухая ночь лежала над Черной Криницей. Небо, наверное, укрыли густые тучи, потому что не было видно ни одной звездочки. Солдаты утихомирились, ни шума, ни ругани. Лишь в одном дворе тарахтел двигатель да моргал круглым глазом фонарь.

Грицку не раз приходилось играть в «белых» и «красных». Разделятся, бывало, с ребятами на две кучки и ведут бои. Ходил в ночную разведку, ползал по-пластунски, как делали это в кино красноармейцы, бежал в атаку. Случалось после таких «жестоких боев» приносить домой и синяки. Царапина, синяк — не беда. Плохо, если навалятся двое или трое, скрутят руки и скажут: в плен взяли... У ребят нет большего позора.

Тайком пробирался Грицко и сейчас, как прежде в игре. Впрочем, не совсем так, ведь это не игра и вокруг не ребята с сельской улицы, а настоящие враги, фашисты. Те, кто довели до смерти мать, кто вызвал на бой отца...

Вот и пустырь. Небольшой ров с топким днищем, а за ним длинный ряд понтонов. Подполз совсем близко и тут же испуганно отдернул руку. Показалось, что коснулся лягушки, холодной и мокрой. Пересилив страх, навалился животом на резину и замер, потому что качнулась она и зашуршала, как живая.

Часовой у машины то ли шум уловил, то ли просто так скользнул лучом фонарика вдоль понтонов.

— Вер ист дорт?

Сердце колотилось гулко. Грицко лежал, притаившись, пока не наступила опять тишина. Тогда крепче сжал в руках шило и изо всех сил загнал его чудищу в бок, в податливо-мягкое тело. Переползал от понтона к понтону, колол, ковырял, поддевал острием, пока не устали руки. Пожалуй, еще никогда, ни в одной своей ребячьей затее так не старался.

«Это вам за маму! За маму», — мысленно приговаривал Грицко, чуть не плача...

На рассвете немецкие понтонеры шумно засобирались в дорогу, грузили просохшие резиновые «колбасы», бранились спросонья. Из курятника вылез все тот же немец в голубых подтяжках, деловито покопался в кабине своей машины и принялся выкладывать из карманов яйца в чемоданчик. Несколько штук не поместилось, он покрутил их в руках, о чем-то раздумывая, потряс возле уха и, ловко стукая о подножку, одно за другим отправил в рот.

С первыми лучами солнца немцы покинули Черную Криницу. Машины выстроились в длинную колонну и взяли курс на перекопский шлях.

Хозяйки облегченно вздохнули.

Во дворе умершей Варвары Калины хлопотали женщины, а в вишневом садике прятался десятилетний мальчик, поглядывая вслед удаляющейся колонне карими глазенками, полными слез и ненависти.

7

— Могу ли я видеть Петра Николаевича Маковея?

— Не можете, его нет.

— Жаль. Очень мне нужен... А когда вернется?

— Он не вернется. Полгода как погиб.

— Как это — погиб?

— Не знаете, как погибают люди?..

Сколько раз Гнат Петрович рисовал в своем воображении встречу с Маковеем, знал наизусть каждое слово пароля, но ему и в голову не приходило, что все может обернуться таким вот исходом. Лететь через фронт, прыгать ночью с парашютом, угодить в ледяную воду Молочной, добраться с таким трудом сюда, чтобы услышать о гибели человека, с которым надлежало рядом жить и умереть, если придется! Было от чего впасть в отчаяние. Бугрова, конечно, ждали не только в Черной Кринице, но начинать намечалось отсюда. Чувствуя, что молчание слишком затянулось, спросил, лишь бы что сказать:

— А ты, юноша, кем Петру Николаевичу доводишься?

— Сын, Василь, — ответил парень, а сам смотрел на гостя таким взглядом, будто боролся с желанием тоже о чем-то спросить.

Бугров, видимо, понял это, зажег трубку, пыхнул дымком, а когда сизое облачко поплыло от лица, сдержанно сказал:

—