Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

степную синь до Перекопа, шел мужчина в потрепанной шинели и разбитых кирзовых сапогах, с небольшой котомкой за плечами. Путник смахивал бы на солдата, который возвращается после долгой службы домой, если бы не гражданская фуражка, из-под которой уже густо серебрилась седина. Да и время для таких возвращений неподходящее — на земле шла война.

По дороге ползли немецкие фургоны, урчали на выбоинах, разбрызгивали грязь. На жестких прицепах покачивали короткими хоботами полевые пушки. Борты машин пестрели размытыми дождем надписями: «Nach Krim!»

Мужчина в шинели, сойдя на обочину, обозревал колонну усталым взглядом.

Последний фургон неожиданно затормозил, из кабины выглянуло угрюмое лицо унтер-офицера.

— Рус, ком гер! Ком сюда!

Лишь на мгновение в глазах путника мелькнула тревога, вскоре он уже стоял рядом с унтером. Тот потребовал документы, долго листал бумажки, читая вслух, до неузнаваемости коверкал украинские слова.

Документы, выписанные на Гната Петровича Бугрова, оказались в порядке. Немец, сверкнув стеклами очков, резко подбросил руки вверх.

— Хенде хох? Га-га! — удовлетворенно захохотал. — Добрый воля плен? Ты ест молодец!

Унтер подморгнул, хлопнул дверцей и, похоже, тут же забыл о пленном.

Какое-то время Бугров смотрел вслед машине, затем сердито сплюнул и порывисто бросил котомку за плечи.

Кое-где сбочь дороги зеленели посевы, но большей частью поля лежали запущенные, в молодом бурьяне проглядывали желтизной остатки прошлогоднего жнивья.

Два высоких кургана зажали между собой дорогу, образовав нечто похожее на седло. На вершине одного кургана возвышалась толстая, грубо вытесанная неведомыми предками каменная баба. Бугров остановился, с интересом разглядывая это творение человеческих рук.

Сколько тебе лет, баба? Наверняка много ты повидала на своем немереном веку. Помнишь свист скифских стрел, слышала звон кривых татарских сабель. А теперь ты исклевана осколками снарядов...

У самых ног каменной бабы проходила линия траншей, изгибаясь через вершины обоих курганов. Должно быть, прошлой осенью здесь гремели огненные схватки. Земля была густо усеяна позеленевшими гильзами, ржавыми обоймами. А вот расщепленный на куски приклад винтовки, видимо, ячейку бойца накрыла мина.

Гнат Петрович снял фуражку, чуть постоял в задумчивости и зашагал дальше.

Сразу же за курганами от шляха отделялась взрезанная колесами степная колея, сворачивала налево к балке, в которой виднелись черепичные крыши селения Черная Криница. Говорят, в далекие времена здесь бурлила речка, теперь же вдоль ее высохшего русла гнездились укрытые вишневыми садами хаты. Зеленые тополя высились вдоль улиц вперемежку с приземистыми нарядными акациями, ветер раскачивал их верхушки.

Балка ниспадала к широкой пади, село, разрастаясь, ползло во все стороны, словно радуясь, что вырвалось из тесной старицы на простор. На улицах тарахтели машины, заезжали во дворы, слышалась немецкая речь.

Бугров догадался, что это та самая колонна, которая обогнала его в степи, за курганами, и сбавил шаг — встречаться с любознательным унтером еще раз не хотелось. Однако улица здесь, на краю села, была единственной, а сворачивать куда-нибудь было уже поздно.

2

Грицко Калина так и рвался из хаты, чтобы самому глянуть, что это за люди — фашисты, но мать каждый раз слабым стоном удерживала его вблизи. Грицко вспомнил отцов наказ, и сердце его наполнилось необычной отвагой, такой неуемной храбростью, что он готов был сразиться с целым миром, лишь бы отец не упрекнул при встрече привычно знакомым: «Эх ты!»

Почувствовав, что проголодался, отрезал краюху хлеба, растер на корке дольку чеснока, густо посолил и, примостившись на лавке у окна, принялся жевать. Раздумывал: откуда они взялись, фашисты? И почему они разгуливают на свободе? Грицко был уверен: фашистов держали в клетке, а потом они сорвались с цепи, как в прошлом году волкодав у дядьки Прохора.

— Пить... — застонала мать.

Воды в хате не оказалось. Зазвенев ведром, Грицко выскочил за порог, радуясь возможности побывать на улице.

Низко над селом клубился дым. Где-то буйствовал пожар. В воздухе кружилась копоть. В другой раз Грицко оставил бы все и побежал взглянуть на огонь, но сейчас было не до этого.

Он выскочил за ворота и отшатнулся. Неподалеку от колодца посреди улицы выстроились в ряд пестро окрашенные грузовики. Все они были в каких-то пятнах, будто лягушки. Передняя машина почти уперлась в сруб, из радиатора прямо в воду свисал шланг. Казалось, некое чудовище уткнулось хоботом в колодец и пьет жадно, ненасытно. Пожилой немец в белой рубашке, с голубыми подтяжками размахивал руками, как гусак крыльями, о чем-то гоготал товарищу. На открытых дверцах кабины висел зеленый мундир с серебряными нашивками на рукавах.

Грицко прижался к воротам, с жгучим любопытством наблюдая за чужеземцами. До сих пор немцы редко останавливались в селе, так близко он видел их впервые. Вот они какие, проклятые фашисты! Это из-за них идет война, умирают люди, а отец ушел на восток, оставив больную маму и его.

Машины одна за другой, чихнув удушливой гарью, отъезжали. Грицко выждал, пока удалилась последняя, и, боязливо оглядываясь, кинулся к колодцу.

Высоко в небо поднялся журавль, на нижнем утолщенном его конце висела тяжелая железка. Чтобы опустить ведро в колодец, Грицку пришлось повиснуть на цепке. Он долго сопел, пока принудил гордого журавля склонить голову над срубом. И не заметил, как во двор к ним заехала крытая брезентом машина. Грицку наконец-то удалось зачерпнуть воды. Теперь он не мешал журавлю выпрямиться, даже понемногу сдерживал его непокорную силу.

Пятнистый фургон стоял в саду между вишнями, сломанная ветка покачивалась на полоске содранной коры. Около машины с трубкой в зубах стоял тот самый немец в голубых подтяжках. Грицко хотел было сказать, что ломать деревья нехорошо, но побоялся. «Ирод!» — произнес он мысленно слово, которое в устах матери означало наивысшую меру осуждения.

Он уже протянул руку к щеколде калитки, как вдруг двери распахнулись и из сеней шастнул невысокий солдат. От неожиданности Грицко упустил ведро, вода мягко заструилась, окатив сапоги немца. Солдат посмотрел на свои сапоги, ленивым движением ноги поддел ведро.

— Туда никс ходить! — визгливо крикнул он. — Не мошна, квартира офицер...

— Там моя мама, она больная, — пояснил Грицко, опуская руку на щеколду.

— Но, но! Матка — там. Пошоль!..

Солдат отбросил его руку со щеколды и подтолкнул в спину, показывая пальцем на сарай за садом.

Еще не веря тому, что произошло, Грицко схватил ведро