Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

Совершенство его не в том, что в нем действительно слышатся каменная поступь Командора – сначала издали, как глухие удары могильного заступа, потом все ближе, все грознее:

Тихими, тяжелыми шагами

В дом вступает Командор…

Такое звукоподражание для поэта несущественно. Особенность поэмы в другом. Блоку удалось изменить самую природу русского хорея; из легкого, крылатого, «пляшущего» напева он превратил его в мертвенно-грузный, еле ползущий по земле размер. В учебниках стихосложения нас учат, что русский язык не имеет долгих гласных. Блок различными приемами – скоплением согласных, расстановкой слов, паузами, логическим ударением – создает долготу гласных. В таких строчках, как:

Анна, Анна, сладко ль спать в могиле,

Или:

Анна, Анна! – Тишина,

Или:

Анна встанет в смертный час —

ударные «а» воспринимаются слухом и произносятся голосом, как долгие. Это подлинные хореи в античном смысле, то есть сочетание долгого и краткого звука: Анна, сладко, встанет (– ^). Нам уже приходилось указывать на особое звучание «а» в лирике Блока. В «Шагах Командора» оно раскрывается во всей патетической силе. Замедленность и утяжеленность ритма достигается не только долготой гласных, но и накоплением тонических ударений. В таких строчках, как:

Бой часов: «Ты звал меня на ужин…»

Или:

В пышной спальне страшно в час рассвета —

все слова (кроме местоимения «ты») так подобраны и так расставлены, что каждое из них носит и логическое, и тоническое ударение: пять ударов падают с тупой, беспощадной правильностью, часы, отрезывающие равные куски времени, капли, мерно точащие камень; нечеловеческая, железная необходимость – ритм рока.

В отдел «Разные стихотворения» включены строфы «Сон» (с посвящением «Моей матери») – одно из редких произведений Блока, проникнутых христианской верой в воскресение мертвых. Поэту снится, что он с женой и матерью похоронены в древнем склепе. Звучит труба Воскресения:

И Он идет из дымной дали;

И ангелы с мечами – с Ним;

Такой, как в книгах мы читали,

Скучая и не веря им.

Мать просит сына отвалить камень от гроба, сын отвечает:

«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,

И больше нет бывалых сил.

Молитесь и просите обе,

Чтоб ангел камень отвалил».

Так неожиданно это смирение, молитва, вера после стихов «Страшного мира» и «Возмездия». «Падший ангел» не забыл звуков небес. Стихотворение «И вновь – порывы юных лет» написано в том же 1912 году, как и знакомое нам стихотворение «Миры летят. Года летят» и на ту же тему о счастье. Но по душевной тональности и лирической мелодии они противоположны. «Миры летят. Года летят» – озлобленное отрицание мира-волчка, летящего в пустоте; в стихотворении «И вновь – порывы юных лет» – благословение жизни, более чудесной и глубокой, чем детская мечта о счастье. Творческий восторг разрушает тюрьму одиночества и соединяет поэта с миром. Мгновение полноты и гармонии, редкий гость, посещает поэта. Ослепителен этот свет в стране «сени смертной»!

…Что через край перелилась

Восторга творческого чаша,

И всё уж не мое, а наше,

И с миром утвердилась связь, —

И только с нежною улыбкой

Порою будешь вспоминать

О детской той мечте, о зыбкой,

Что счастием привыкли звать!

В другом стихотворении прежние, давно позабытые «ангельские песни», пронесенные через «ночь, мрак и пустоту», опять звучат благословением и радостью:

Благословляю всё, что было,

Я лучшей доли не искал.

О, сердце, сколько ты любило!

О, разум, сколько ты пылал!

Пускай и счастие и муки

Свой горький положили след,

Но в страстной буре, в долгой скуке —

Я не утратил прежний свет.

Вокруг поэта очерчен магический круг гармонии. И чем бы он ни пытался разомкнуть его – проклятиями, цинизмом, кощунством, иронией, богохульством, – все диссонансы превращаются в строй, всё хаотическое – в космос. Как царь Мидас, художник обращает в золото искусства всё, к чему ни прикасается. Из муки, ужаса, гибели – выходит песня. Поэт безысходно обречен гармонии. Он может бунтовать, призывать полчища демонов, воображать себя Люцифером – судьба его неизменна. Разрушая, отрицая, проклиная, он всегда – чистое утверждение, ликующее «да» Творцу и творению. «Пессимист» и «нигилист» Блок это знал. В 1914 году он сказал о себе ослепительные красотой и мудростью слова:

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество!

За трехлетие 1910–1912 годов отдел третьего тома «Арфы и скрипки» обогатился десятью стихотворениями. Заглавие это точно передает музыкальную природу стихов:

Уже померкла ясность взора,

И скрипка под смычок легла,

И злая воля дирижера

По арфам ветер пронесла.

И снова, как в стихотворении «В ресторане», по волнам музыки плывет ее «очерк страстный», в то время как

Тенор пел на сцене гимны

Безумным скрипкам и весне.

Мы уже знаем этот «закон» блоковской лирики и можем предсказать, что эмоциональное звучание «взрывая, возмутит ключи»[85] в душе поэта и повеет на него холодом смерти.

Когда внезапно вздох недальний,

Домчавшись, кровь оледенил,

И кто-то бледный и печальный

Мне к сердцу руку приложил.

С неизменным постоянством повторяется эта триада: музыка – любовь – смерть. В стихотворении «Где отдается в длинных залах» снова поют скрипки:

И скрипки, тая и слабея,

Сдаются бешеным смычкам.

Она выходит из хоровода и бросает цветок «назначенному другу». И снова музыка гибели:

Не поднимай цветка: в нем сладость

Забвенья всех прошедших дней,

И вся неистовая радость

Грядущей гибели твоей!..

«Неистовая радость» цыганской пляски, забвение, опьянение и тоска – привычный круг восторгов и терзаний; о нем звенит бубен в руках цыганки. Она «пляшет его жизнь» (стихотворение «Когда-то гордый и надменный»).

И долго длится пляс ужасный,

И жизнь проходит предо мной

Безумной, сонной и прекрасной