Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Я к тому времени уже командовал батальоном. Бои не утихали ни днем, ни ночью. Каждый заснеженный бугорок, каждый клочок земли был полит кровью. Смерть вырывала из наших рядов сотни и тысячи жизней, но ничего не могла поделать с советскими людьми: сердца наши бились пульсом Москвы.

Незадолго до нашего наступления 6 декабря 1941 года в моем батальоне был убит начальник штаба. На его место прислали нового человека. И кто вы думаете это был?.. Капитан Семенов.

При первой встрече с ним я даже растерялся. Мгновение мы молча смотрели друг на друга. Он стоял подтянутый, выглядевший в той обстановке как-то под­черкнуто выхоленным; из его серых ясных глаз веяло добродушием. Я не мог долго сохранять официальный тон, и мы обнялись с ним, как старые знакомые. Несколь­ко минут спустя он рассказал, что прибыл под Москву с частями сибиряков, что слышал о моем ба­тальоне много похвального и что, признаться, ему не хотелось идти в мое подчинение, но обстоятельства заставили, и он сейчас уже не жалеет об этом.

Но я пожалел: не очень приятно иметь в своем под­чинении человека, перед которым ты в какой-то мере некогда провинился. И, однако, я был рад видеть его, надеясь услышать хоть что-нибудь о Марине. Он точно разгадал мои мысли и, добродушно улыбнувшись, сказал:

— Марина у меня тоже солдат. И, вероятно, скоро будет здесь. Она военфельдшер...

Я промолчал. Кажется, даже не выдал своего волнения, но никому не желал бы очутиться в тот момент на моем месте.

Семенов ознакомился с положением в батальоне.

Я не без удовлетворения вскоре отметил его осведом­ленность и знания, которые он выказал, замечая все­возможные упущения в ведении штабных дел. Он входил в жизнь батальона, как входит хозяин в свой дом. Был уверен, немногоречив, строг. Удивило меня не­сколько и его обращение с солдатами и подчиненными командирами. Первых он называл на «ты», беседовал с ними так, как говорят с давно знакомыми людьми; с командирами был крут и даже резок. «Вы командир, — говорил он, — и не забывайте, что должны быть образ­цом во всех отношениях, у вас все должно быть пре­красно. Только глупцы все сваливают на войну». Но, отмечая все эти достоинства Семенова, я со страхом думал о приезде Марины. Слишком многое изменилось с той памятной встречи в Пятигорске. Обстановка, люди, время — все было другим, все было против того, чтобы можно было поступить так, как я поступил бы в иных условиях.

Дело еще более осложнилось после того, как я узнал капитана Семенова в бою. Это было вечером первого декабря. Немецкие танки прорвались на нашем левом фланге и начали отсекать мой батальон. В образовав­шуюся брешь рванулись немцы. Я бросился к месту прорыва, и с небольшой горсткой солдат нам удалось остановить немецкую пехоту, отрезав ее от танков. Завя­залась горячая схватка. Но танки успели воспользо­ваться замешательством и давили наши огневые точки. Вдруг я заметил капитана Семенова. Он возглавил груп­пу охотников за танками. На моих глазах вспыхнул один танк, второй, третий... Остальные семь повернули назад.

— Не выпустить ни одного! — крикнул я.

— Не уйдут, подлецы! — прыгая ко мне в окоп, от­ветил капитан Семенов. Он был с противотанковым ружьем. На щеку с виска капитана сбегала струйка крови.

К полудню мы восстановили положение. Семенов вывел из строя пять танков. Осколок оставил у него на виске глубокую царапину.

— Нет, ты, брат, замечательный человек, — сказал я, бинтуя его.

Марина прибыла в батальон спустя неделю после капитана. Я как раз находился в окопе наблюдательного пункта. Она пришла, не замедлив, ко мне и улы­бающаяся, яркая, приложив руку к ушанке, четко доло­жила: дескать, явилась в ваше распоряжение. Военная форма — полушубок, валенки, ушанка — мало что изменила в ее облике: это была все та же Марина, только забившиеся в ее волосы снежинки и немного заиндевевшие на морозе густые изогнутые брови при­давали лицу что-то новое, незнакомое мне. Она стояла по стойке «смирно», и все в ней: едва приметное дро­жание руки, вопросительное выражение глаз и даже звучание ее голоса — выдавало нетерпеливое волнение.

— Марина, здравствуйте, — сказал я, пожал ей руку и, повернувшись, крикнул: — Семенов, Лешка, сюда! Жена приехала! Ну-ка отыщите его, — обратился я к оказавшемуся поблизости солдату и повернулся к Ма­рине.

— Ну, как добрались?

Марина молчала. Она растерянно, недоуменно и несколько даже испуганно смотрела на меня. Руки ее сжимали конец полы солдатского полушубка, плечи опустились, лицо поблекло.

— А мы живем, и недурно. Воюем. Сержант! — по­вернулся я, — проводите товарища военфельдшера к начальнику штаба. Он вас определит, Марина.

— Есть, — едва слышно прошептали ее губы, и, на­клонив голову, она направилась в укрытие.

Я не мог поступить иначе. Никакого, казалось мне, права не было у меня давать волю своему чувству и вызвать хотя бы незначительный упрек со стороны под­чиненного мне Семенова, которого, быть может, где-то рядом подстерегала смерть. В самом деле, как бы вы­глядел я, командир батальона, отняв у человека его друга, которого он любил не меньше, чем я? Долг, то, что мы называем совестью, властно заговорил во мне. И мне оставалось лишь одно — глушить в себе порыв и желание видеть ее. Марина не могла понять всего этого: свою любовь она. несла гордо, ею определяла свои поступки, действия.

После памятной встречи в Кисловодске жить так, как она жила раньше, год, два, пять — целую вечность, было мучительно. Отбросив людские пересуды, она вся отдалась охватившему ее чувству. И теперь, встретив во мне ничем не объяснимую суховатую сдержанность, терялась в догадках и не верила мне: я не мог так быстро перемениться. При встречах мы держались офи­циально, я командир, она подчиненный — и только. Хотя по-прежнему мне мучительно трудно было смот­реть прямо в ее пытливые глаза. Ее чистого, откровен­ного взгляда я боялся больше смерти. Марина в этом отношении была сильнее и выше меня: верная себе, она шла одной дорогой и не только не боялась смотреть мне в глаза, но и не раз пыталась поговорить откровенно: «Коленька, что с тобой?»... Однако я тут же резко что-нибудь приказывал, и она отвечала: «Есть», а я готов был броситься ей в ноги, поклониться ее святому чув­ству. И лишь напряжением всех сил сдерживал себя.

Капитан Семенов неожиданно привязался ко мне и считал меня своим искренним другом. Но я не мог отве­тить ему тем же. Я, быть может, относился к нему лучше, чем к остальным, но не мог зачислить его в круг задушевных друзей. Мое затаенное чувство к Марине не позволяло этого. И не знаю, как долго бы все так продолжалось, если бы внезапно не случилось то, чего ни я, ни капитан Семенов не могли предвидеть.

Ранним декабрьским утром мы перешли в наступле­ние. Мой батальон двигался через Старую Рузу на Во­локоламское шоссе. Бои были успешными я радовался, что все складывается как нельзя лучше. Но в самый разгар схватки ко мне подскочил связной.

— Товарищ комбат, фельдшера убило.

— Что? Что ты оказал? — закричал я, хватая за грудки бойца.

— Фельдшера, говорю вам, убило, товарищ комбат.

Когда я подбежал к Марине, она еще дышала.

Я упал на колени, приподнял ее голову. Веки были за­крыты, и вдруг — я увидел ее глаза. Живые и ясные. Неотрывно они смотрели на меня. «Коленька, ты?.. — беззвучно шепнули ее губы. Глаза осветились радостью. Она силилась что-то сказать и что-то ей мешало. — По­чему? Нет... все равно ты... Только ты один...»

Я почувствовал, что голова ее отяжелела.

...Мы долго сидели молча. За окном дождь усилил­ся. Майор Славин, не выпуская изо рта папиросу, часто и глубоко затягивался. На столе лежала фотография

Марины, лейтенант Катаев повернул ее тыльной сторо­ной, и мы различили мелкий почерк: «Сегодня 24 сен­тября. Неужто все кончено?..» Мы переглянулись: се­годня же ведь двадцать четвертое!

— Вы простите нас, Николай Семенович... — начал было Катаев, но Славин оборвал его.

— Оставьте свою вежливость, товарищи. Сочувствие иногда бывает неуместно, да, оскорбительно неумест­но, — не глядя на нас, проговорил он. — А относитель­но того, правильно ли я поступил и всегда ли на заре поют соловьи, — рассудите сами. Думаю, вы найдете теперь общий язык.

*******

От майора я возвращался поздно в глубокой задум­чивости. Если я хотел бы походить на кого, то на та­кого человека, как майор Славин. В состоянии ли он после всего полюбить когда-нибудь? — спросил я себя и тут же ответил. — Такой человек не может не полю­бить, и если уж полюбит, то непременно сделает жизнь любимого человека песней, как говорит он. Да, он сде­лает. И в этом, пожалуй, главное... Сделать песней жизнь другого.

ПРЕРВАННАЯ ПЕСНЯ

Утро. Пограничное местечко Рось подернуто дымкой тумана; сонные деревья и островерхие, крытые черепицей дома — все кажется каким-то сказочным, созданным для глубокой людской радости. И дорога, подернутая густым маревом, дымится: дышит в пред­утренней сладкой дремоте земля. Солнце еще за гори­зонтом, и люди еще спят. Бодрствует лишь мой друг, двадцатилетний лейтенант Алеша Гаршин. И мне он не дает покоя. У него, правда, есть на то причины. Но мы в душе капельку всегда эгоисты, когда речь заходит о чужом счастье. Алеша мне твердит, что он счастлив. Твердит об этом уже не один час. Я давно хочу спать, но слушаю, радуюсь его счастью, а про себя думаю, что он наивен, что он еще не совсем мужчина, что нель­зя так безрассудно пьянеть от цветка, если он даже самый красивый на всем белом свете; и тут же смеюсь над собою: окажись я на месте Алеши, я бы, пожалуй, превзошел его.