Собственные записки. 1811–1816 - Николай Муравьев-Карсский

Из Лангра мы пришли в один переход к городу Шомон. Первый ночлег наш был в селении Ролампоант (Rollampoint).

Мы провели несколько дней в Апре. Гвардейская легкая кавалерийская дивизия стояла недалеко от Шатильона. Шиндлер находился при своем полку. Ему надоело жить на квартирах, и он приехал к великому князю, умоляя послать его в авангард, дабы он мог иметь случай подраться; всего более хотелось ему пограбить. Великий князь рассердился на него, раскричался, стращал его арестом и прогнал его. Шиндлер пришел к нам в слезах, с горя напился пьян и стал буянить, так что его с трудом могли унять.

Из Шомона мы пришли к селению Жоншери, которое было верстах в трех впереди города, и, тут расположившись лагерем, провели ночь. Потом заняли город Бар-сюр-Об, откуда прошли еще один переход и остановились. Неприятель был около Шато-Бриена. Здесь получены были известия об армии Блюхера, который недалеко от нас находился и имел уже несколько стычек с неприятелем.

При начале сражения под Бриеном гвардейский корпус получил приказание стать в резерве, но мы стояли очень далеко от поля битвы и могли только слышать повторенные пушечные выстрелы. Сражался Сакен. К нему послали в подкрепление из нашего корпуса одну кирасирскую дивизию. К вечеру нас подвинули ближе, и мы ночевали недалеко от того места, где ложились неприятельские ядра. Сражение продолжалось ночью, и наши взяли штурмом город, почему драка продолжалась на улицах. Потеря с нашей стороны была довольно велика, но она была гораздо менее чем у французов, которые потеряли до 80 орудий.[170]

Великий князь поскакал в дело один из любопытства и, как я от иных слышал, сам ввел австрийцев во дворец Шато-Бриена. Дворец был великолепный; он заключал в себе славную библиотеку и кабинет натуральной истории. В Бриене находилось училище, в котором Наполеон воспитывался и из которого он был выпущен офицером в артиллерию. В сем сражении участвовали все союзные войска, и гусары наши ошибкой порубили несколько виртембергцев, приняв их за французов. Дабы сего впредь не могло случиться, государь приказал всем союзникам повязать себе левую руку выше локтя белым платком, кроме зеленой ветки, которую мы на голове носили. По прибытии нашем в Труа из сей повязки сделали наряд, и в главной квартире показались повязки с бантами, которые стали перенимать и в войсках.

Я застал ночью конец сражения под Бриеном, куда поехал из любопытства, потому что резервы наши не вступали в дело. Ночлег главной квартиры и великого князя был в селении Ком (Comes), где мы кое-как разместились.

Из знакомых моих был взят в плен в сем сражении полковник Фон Визин, славный человек, бывший прежде адъютантом у Алексея Петровича, а тогда командовавший Малороссийским гренадерским полком.

Сражение под Бриеном продолжалось полутора суток, после которых мы одержали победу. Когда великий князь ночевал в Коме, то пришли к нему на квартиру нечаянным образом два раненых солдата. Упоминаю о них здесь, как о примере необыкновенного терпения. Константин Павлович сидел у камина и, подозвав к себе солдат, расспрашивал их о ранах и о сражении, и как они пришли в полной амуниции и отвечали бойко, то они понравились великому князю, который велел доктору своему Кучковскому перевязать их. У одного (он был Крымского пехотного полка) сидела пуля во лбу, так что больше половины оной застряло в кости. Кучковский прежде всего разрезал и взодрал ему в четыре стороны кожу на лбу и, оголив таким образом кость, схватил в острые клещи пулю, которую стал тащить, но не вытащил. Пуля шевелилась, но не отделялась от кости. Тогда Кучковский приказал двум человекам держать раненого за голову, а сам с помощью фельдшера воткнул по острому кривому шилу с каждой стороны в пулю, и, упирая шилами в лоб, они оба стали всеми силами выламывать ее; но и этот способ не удался, и солдат остался с пулей. Во все время операции, раненый не показал вида страдания, а только просил лекаря:

– Ваше благородие, не замай; у меня будет лоб свинцовый.

Кучковский оставил его и обещался ему на другой день вынуть пулю. Солдат лег в каком-то холодном чуланчике, положив себе под голову ранец. На другой день, взяв ружье свое, он стал перед Кучковским и просил его исполнить данное обещание. Лекарь приказал ему лечь, выпилил ему лобовую кость около пули кругом и вынул ее с частью кости, причем раненого никто не держал, и он не испустил ни малейшего крика. Он встал, поблагодарил лекаря и пошел к казенным ящикам, около которых собирались раненые.

Другой солдат был рекрут. С ним варварски поступили. Пуля попала ему в руку пониже плеча и остановилась в кости, которую она раздробила. Кучковский сперва прорезал ему руку с одной стороны до кости и запустил два пальца в новую рану, схватил пулю, но не мог ее вынуть.

– Экая шельма, – сказал он, – не хочет выходить; постой же, я ее с другой стороны достану, – и вмиг прорезал такую же рану с противной стороны. Запустив в обе раны пальцы, долго копался он, хватаясь за пулю, но не мог ее достать. – Постой же, негодная, – сказал он, – ты и сюда лезть не хочешь, так выходи же сама. – Он тогда перевязал солдату раздробленную руку и отпустил его.

Солдат казался довольным, поблагодарил лекаря и пошел. Но мне Кучковский сказал, что он должен умереть от этой раны. Я удивлялся терпению обоих раненых, от которых во время операции не было слышно ни малейшей жалобы.

Из Ком мы пошли на Вандёвр, на Бар-сюр-Сен, и пришли в Труа, столицу Шампании. Труа большой и многолюдный город, но дурно выстроен и местами похож на большую деревню.

Войска наши дневали в 20 верстах не доходя Труа, в селении, называвшемся, помнится мне, Ренн. Тут я имел ссору с Тимирязевым, адъютантом великого князя: он хотел занять нашу квартиру, но я ему напомнил, что не позволю против меня забываться, и советовал ему быть осторожнее. Тимирязев пожаловался Куруте, который приказал мне уступить ему квартиру, и я принужден был сие сделать, но дав ему при этом изустное наставление, и уверил его, что уступил квартиру единственно из повиновения начальству, чем он остался доволен.

В 1801 году жил у нас в доме в Петербурге и в Москве один французский эмигрант Деклозе (Declauzet), который служил прежде в армии Конде капитаном и после был сослан в числе многих в Сибирь при императоре Павле. По возвращении его оттуда в царствование Александра он случайно определился к нам в дом и учил нас французскому языку, в грамматических правилах коего он, впрочем, не был совсем тверд, как и многие лица из французского дворянства королевских времен. В 1802 году он уехал от нас в свое отечество и оставался с нами в переписке. Мы узнали, что он женился и жил в Бар-сюр-Обе. По занятии сего города я о нем справлялся, и мне указали дом одного родственника его де Лаколомбьера, который сказал мне, что Деклозе переехал на жительство в Труа, присовокупив, что несколько дней тому назад стоял у него, де Лаколомбьера, на квартире один капитан Муравьев, пришедший с казаками, который также осведомлялся о Деклозе. Легко было догадаться, что то был брат Александр, состоявший при казачьем отряде графа Платова под командой генерал-майора Кайсарова и о котором я давно не имел известия.