Горелый Порох - Петр Сальников

— Е-e-дут! Едут!

Деду Авдею велено было сойти на берег. Грузчики вбежали на палубу, и Гордюха дал ход парому. Без бинокля было видно, как подъехали к переправе два грузовика и легковушка. Приезжих не ахти много. Один из них — военный. Рядом с ним кучковались трое парней, вооруженных карабинами. Ребята в разномастных штормовках и джинсах. Под куртками — десантные тельняшки. Похоже, недавние солдаты или досаафовцы.

— Гляди-ка, с охраной! — изумился Захаркин, толкая в бок рядом стоявшего предколхоза.

— Такой, видать, порядок, — многозначительно рассудил тот. — Заграница, и та знает, что на наших глубинных дорожках и грабануть могут…

Гордюха, пригнав паром к дощатому причалу, поразился проворности, с какой посбежали на берег и сам Захаркин, и предколхоза, и грузчики — ринулись, будто на радостную дележку невиданных даров. Паромщик за гулом движка не слышал разговоров, но видел, как подобострастно расшаркался Захаркин перед приезжими, своими и чужими, словно вернулись былые времена, когда почтенно кланялись даже надоевшим уполномоченным. После приветственных церемоний и подписания нужных бумаг принялись за перевалку груза с автомашин на палубу парома. После картонных упаковок с трафаретными нашлепками из непонятных букв и знаков перегрузили тяжеленный зеленый ящик с откидными ручками. Вспомнилось Гордюхе: в такой таре обычно паковалось для транспортировки оружие и прочие военные причиндалы. Не успел паромщик дать полный ход своей посудине — иностранцы и сопровождающие их представители власти тут же покинули берег. С грузом оставались военкоматский капитан и трое вооруженных парней. Гордюха недовольно проворчал: «И тут — охранники, мать-перемать…»

Дед Авдей, дымя трубкой, стоял на каменном мыску, с которого когда-то молился на путь-дорожку Веньке и ждал Гордюху. Левой рукой он придерживал трубку во рту, правой отмахивался то ли от дыма, выжимавшего слезу из глаз, то ли от печальных стариковских дум.

С той же проворностью «гуманитарная помощь» была перегружена на колхозные автомашины; а когда очередь дошла до зеленого армейского ящика, капитан остепенил разгоряченных силачей:

— Не трогать! Это — попутный груз. Нужна другая машина…

Капитан напялил на рукав красно-черную повязку, то же самое приказал сделать и парням с карабинами. Потом из офицерской сумки достал бумагу и, обратившись к Захаркину, спросил:

— В вашем селе проживает семья Голомысовых?

Захаркин, опешив, ответил не сразу, будто припоминая:

— Да, да! Есть такие… Проживает, — сельсоветчик поискал глазами старика Авдея: — Вот он! Авдей Авдеич Голомысов.

Не слушая, о чем говорят начальники, Авдей с поразительным любопытством пялился немощным взглядом на вооруженных парней, искал, хоть для малого утешения, сходства с Венькой. И, не находя, еще жарче пыхтел трубкой.

Капитан с нескрываемой жалостью поглядел на старика. Но подойти к нему не решился — казенный документ передал председателю сельсовета Захаркину. И потом наконец объяснил суть своего приезда:

— Я уполномочен райвоенкоматом доставить к месту жительства останки солдата Вениамина Михайловича Голомысова. Он погиб, выполняя присягу, данную на верность Родине…

Капитану, очевидно, полагалось говорить еще что-то, но он, сбившись с дыхания, осекся и, как бы виноватясь, взял под козырек…

Первым отозвался на случившееся Гордюха.

— Угробили парня, мать-перемать! — он в сердцах шмякнул оземь форменкой и направился к старому Авдею.

Теперь уже поняли все, что в зеленом ящике, в запаянном цинке, привезли сгибшего, не понять на какой войне, солдата. Обнажились головы, притухли взгляды людей, сникла суета. Пока начальство налаживалось, как бы поутешнее сообщить родителю о свершившейся беде, Гордюха безжалостно, с матросской прямотой, однако не без дрожи в голосе, ошарашил старика:

— Веньку привезли!..

Авдей, завороженный собственной молитвой о внуке, не слушал, о чем говорят на берегу. Не понял он, что прокричал и Гордюха. Но раз назвалось имя Веньки — в душу радость! Прозвучало то имя в самый лад стариковских дум: в минуты воспоминаний Авдею чудесным образом мерещилось, как однажды, таким же ранним утром на том берегу явится солдат Венька. Перевезет его Гордюха на свой родной берег, и дед себе и всем на потеху первым делом заставит их мериться силами — кто кого. И конечно же, Венька уложит паромщика на лопатки… Старик, смутно усмехнувшись на воображаемую «победу» внука, заморгал глазами, пошоркал бородой по рубахе и принялся выбивать трубку о закостенелый ноготь.

— Оглох, что ли, старый кубарь? — сорванным голосом, крупно тараща глаза с непривычной слезой, Гордюха еще раз прокричал Авдею: — Веньку, говорю, привезли!.. Попутным грузом, мать-перемать…

Ежась от безжалостных слов паромщика, сельсоветчик Захаркин и все остальные обступили старика и принялись утешать его. Но говорили так раздробно и неправдоподобно, что не сразу можно было постичь, какая и с кем случилась беда. Бестолково помаргивая пуще обычного, Авдей, вслушиваясь в чужие голоса, безмолвно шевелил губами и косился глазом на зеленым ящик, на вооруженных парней возле него. А когда наконец понял, выронил трубку из рук и повалился бы наземь, не окажись рядом Гордюха.

IV

К вечеру того печального дня гроб, сработанный в карьеровской столярке и обитый кумачом старых, теперь никому не нужным флагов, стоял в невеликом зальчике деревенского клуба, и здешний народишко, по чести и памяти, шел сюда поклониться праху убиенного Вениамина Голомысова. Приходили с покаянием и те, кто вроде бы совсем недавно, в пылу житейской озлобленности на ребячьи проделки Веньки, стращали его солдатчиной, «желали» и «накаркали», по словам Авдея, ту судьбу, какая и сподобила парня к погибели на непонятной, самочинной войне. Поминали, каялись, тужили и судачили, кто как понимал и слышал:

— В Афганистане, бают, головушку-то сложил?

— В Кабарахе, поди…

— В Карабахе! — поправляют знатоки…

А может, еще где…

Капитан выставил почетно-траурный караул. Парни с карабинами, ежечасно меняясь, строго, с подобающей выправкой выстаивали положенное время у гроба своего недавнего товарища по оружию. Чуть в сторонке от покойника, за фанерной клубной трибункой, похожей на церковный аналой, едва держась на хилых ногах, древняя старуха читала псалтырь. Кто-то надоумил было позвать священника из соседнего села, да на то не набралось денег ни у Авдея, ни у тех, кто желал бы справить панихиду. На складчину, однако, снарядили из младших Венькиных дружков скатать на мотоцикле за свечами в церковь. И теперь они светились реденькой россыпью в руках односельчан, пришедших на последний поклон к Веньке. Поминальный свет крапал и на заколоченный гроб, и на воском закапанный псалтырь, и на седую голову Авдея. Изнемогая в печали, старик сидел, склонившись, на табуретке, сипел пустой трубкой, изредка постанывая и роняя невольную слезу на затоптанный пол. Левая рука его лежала на гробовой крышке, правой он то ли теребил рубаху на груди, где болело, то ли мелко крестился, зайдясь в тихой молитве. На библиотечной подставке прилажена кем-то принесенная закопченная икона — «Спас на кресте». Возле горела главная свеча. Робко воздевая глаза к силе и славе божьей, старухи и бабы помоложе умиленно крестились — кто размашисто и часто, а кто и с украдчивой стыдливостью, будто в первый раз. В той мольбе и тишине в какие-то минуты зальчик колхозного клуба походил на церковный придел, где обычно отпевают покойников, и все тут казалось далечно-первобытным, укромным и надежным приютом горемычного люда…

Тем временем в библиотечной комнате завклубом Маришка Данькова с подругами ладили похоронный венок. Стояла отходная пора бабьего лета — пора увядания трав и цветов — и потому пришлось обшарить чуть ли не все деревенские палисадники, чтоб насобирать бессмертного сухоцвета на венок. И все вышло благодатно и ладно: от каждого подворья — по цветку, а Веньке — память.

В зале, где стоял гроб, и в библиотеке, где вязался венок, царили панихидно-сторожкая тишь и покой, божий страх и смиренные вздохи вины и прощения. А в клубной неуклюжей конторке, захламленном потрепанным культинвентарем, где расположился военкоматский караул во главе с капитаном, вопреки печальным приличиям, излишне шумели и крепко разговаривали пришедшие сюда мужики. Паромщик Гордюха, разжившись бутылкой самогона, неотвязно приставал к капитану помянуть Венъку. Тот смущенно отказывался, ссылаясь на службу и порядок.

— Тогда вот что скажи, — не унимался изрядно подхмелевший Гордюха. — Сколько нынче стоит в нашей России солдат? Это я по части компенсации за убийство имею в виду… Деда Авдея ведь подчистую осиротили! А?

Капитан, ошеломленный необычным для него вопросом, не нашелся, что и сказать. Уклончиво промолчал.