Горелый Порох - Петр Сальников

Мотя как-то осеклась голосом и замолчала. И Николай ни о чем не спросил больше и ничего не сказал. День клонился к предвечерью. А потом и прошел вечер и заступила последняя его ночь в родном Лядове.

37

Чуть выровнялась зорька, до солнца, еле пересиливая себя, Мотя побудила Николая. Тот живо засобирался, словно прозевал урочный час, и теперь, наверстывая, спешно натянул сапоги, охолонулся из корца студеной водой, оделся и принялся перетряхивать пожитки, собранные Мотей в дорожную котомку. Отстранив все, он располовинил хлебную ковригу и шмат сала, добавил к ним пару луковиц и завернул все в холстинный рушник. Сунул кружку с дюралевой ложкой собственного изделия и дареный Зимком табак. Потом достал из-под верстака сверток из мешковины с причиндалами от трактора, покрепче перевязал бечевой и тоже упрятал в котомку. Мотя, не смея перечить, допекла блинцы из крупитчатой помолки, сварила кипятку, бросив в него летошней травки, и позвала мужа к завтраку…

Еще с вечера Николай запретил жене провожать его, и Мотя, прощаясь у кузнечных воротц, несвязно и повторно шептала ночные слова: «Спасибо тебе, Коля, за все спасибо, что ни разу не побил меня и не обозвал позорным словом…» Приговаривая, совалась к его запухшим губам и ждала ответного слова. Николай, сняв шапку, грузно склонил голову на Мотино плечо и, не найдя что сказать, поспешно отстранился и, передергивая могутными лопатками, зашагал в сельсовет.

Антон Шумсков, словно знал, что Николай Вешний зайдет проститься, пришел в контору спозаранку и ждал его, паровозно дымя разумеевским табаком. Он достал амбарную книгу, изрядно потрепанную, но еще с имеющимися в ней чистыми листами. Там значились списки живых и умерших лядовцев. Туда же записывались «приходы» и «расходы» колхоза, а также трудодни. Особые страницы этой книги отводились списку ушедших селян на войну. Председатель, приладив очки, проморгался от непривычки, вынул карандаш на шнурке, отыскал свободное местечко в списках фронтовиков и, приладясь, записал: «Шестьдесят седьмой по щету 7 апреля в одна тыщу девятьсот сорок второго мобилизован на фронт кузнец Лядова Николай Иванович Зябрев». Последние слова он писал почти ощупью — дым от цигарки заползал в глаза и выедал послушную и близкую слезу. Когда вошел кузнец, Антон испуганно захлопнул книгу, сдернул очки с носа и, протирая кулаком глаза, заругался на табак:

— Ох и жгуч, зараза! Весь в Разумея…

Потискав друг другу руки, погляделись глазами в глаза и улыбнулись. Улыбки не изменили их лиц и они сошли тут же, словно лишние и нечаянные. Николай поклонился бабке Надеихе, хлопотавшей у загнетки, снял с плеча котомку и опустил ее на лавку. Отметив по-хозяйски довольно полную загрузку, Антон сумрачно пошутил:

— Ай на целую роту? С запасцем?.. Провиант, он конешно, свою силу имеет…?

Николай, будто не слыша председателя, вытянул из походной сумы мешковину с деталями от мотора, и котомка ничтожно похудела. Поклажу он поместил на столе председателя, развернул и, показывая бесценную захоронку жены, сказал:

— Тут, в конторке, у тебя, Антон Захарыч, целей будет… А то ребятишки забалуются, порастащат ненароком — на кузню-то замков не навесишь… А когда трактор вытянут из оврага, Мотька и наладит его. А то и эмтээсовцам отдай — смотри сам по делу.

— Да ладно, — с неожиданной безотрадностью махнул рукой председатель.

— Ты, Захарыч, трудодни-то мои на Мотю перепиши, — осторожно попросил Николай. — Может, что когда и дадут на них.

— Какой разговор.

— И последняя просьба: ежели Моте туго придется, отпусти ее на шахты. Там, говорят, паек дают… А Ванюшку она живо научит кузнечному ремеслу. Парень он способный на руки и башковитый. Смена будет — не горюй…

Антон слушал и не слушал. Руки ознобно подрагивали, и он никак не мог сунуть свои очки в Женькин пенал, в котором хранил их. Николай порылся в котомке и с легким озорством окликнул бабку Надю:

— На-ка тебе, бабуха, подарочек мой, — в руках Николая диковинным холодком блеснула дюралевая ложка, и он бесцеремонно сунул ее в кармашек фартука хозяйки: — Щи хлебай и меня поминай!

— Господь с тобой, за што? — растерянно прошептала старуха.

Николай, поспешая, затянул веревчатые лямки на котомке, с воздушной легкостью вскинул ее за плечо и шагнул к порогу:

— Бывайте живы!

Антон, уложив, наконец, куда надо, очки, не успел ни шагу шагнуть, ни слова сказать. Так и остался стоять посреди избы. Бабка Надежда перекрестила шатким крестом окошко, за которым мелькнула и скрылась широченная спина Николая Вешнего и пророческим голоском прошептала:

— Такой оборонит всех…

Как ни поспешали к прощальному часу Финоген с Васютой — опоздали. На крыльце сельсовета они застали в одиночестве председателя Антона. Он стоял с позеленевшим от утренней сырой стужи лицом и натужно кашлял.

— Ушел? — с горестью и крутой задышкой спросили старики.

Антон молча показал рукой на уходящего Николая. Тот без огляда, крупной меркой шагал по изломистой, хрустящей от утреннего морозца дорожке в сторону большака — ни позвать, ни вернуть назад.

— Гордецом жил — гордецом и уходит, — со вздохом проговорил Васюта и сел на завалинку.

По дороге, второпях, он ошугнулся одним лаптем в снежную промоину и теперь принялся перематывать онучи. Труся бороденкой, он то и дело прищурно взглядывал вослед удаляющегося Николая, силясь поймать знакомые черты его могучей фигуры. Но Вешок, как-то быстро, на глазах истаивал, и виделся он уже не огромным мужиком, а парнишкой, бежавшим трусцой, не понять куда и зачем. Переобувшись, Васюта поднялся на крыльцо и встал рядом с Финогеном и председателем, которые глядели уже не в сторону исчезающегося из виду Вешка, а повернули головы к колодцу, где сошлись поутру хозяйки. Бабы, суеверно наполнив ведра всклянь с краями и выставив их на дорогу, скорбными взглядами провожали очередного кормильца на военную чужбину. Сцепив руки на груди, они глядели, уже ничего не видя в той стороне, куда ушел Николай, и молчали — губы их, скривившись в печали, словно смерзлись, не пуская из души ни вздохов, ни слов. Из-за плетней и загородей ближних подворий подслеповато пятились старики и старухи, стараясь тоже проводить, хоть молчаливой напутной молитвой. Безусый молодняк (уже без пяти минут солдаты) гужевался особнячком, своим станом. Еще беззаботно, с напускным озорством они трунили друг над другом, что-то шутейно-горделивое говорили о силаче Николае Вешнем, но уже повзрослевшими глазами, всяк по-своему, поглядывали на дорогу, по которой уходил мобилизованный кузнец и по которой, может, скоро, идти им самим… От задворной черты на ту же дорогу, с потаенным замиранием глядели и Зимок с Клавдей. Чуть поодаль стояли Ванюшка и весь остальной ребячий выводок Зябревых. Финоген, первым заметив их, толкнул в бок Васюту. Тот, проморгавшись от слезы, долгим выжидающим взглядом посмотрел на них и неожиданно сказал:

— Щасливые!..

… А ровно через неделю, ни днем дольше, в Лядовский сельсовет доставили вторую призывную повестку из военкомата на имя Зябрева Николая Ивановича.

Председатель Антон Шумсков, по-стариковски выплакавшись и не обременяя рассыльную бабку Надеиху, самолично отправился с повесткой в дом Николая Зимнего…

Попутный груз

I

После крутого, заваристого ненастья день-два киснут дороги, подъезда к парому нет, и паромщик Гордюха остается без дела. Он помногу пьет и спит в паромной будке. Спит не крепко, но до истомы усладно. Ближе к вечеру, когда солнце скатывается за береговой увал и полурадугой выгибается закат, сон проходит и наступает тоска. Гордюха не выдерживает липучих дум, бежит от них из своей будки, шально пялит глаза на берег и кличет Авдея «почай-пить». Голос его стелется по реке на целую версту, спустя минутку, глохнет в дальних камышистых берегах.

Дед Авдей отзывается и нет, притворно мешкает. Сам же рад покличке. Шарит клюку, бросает облезлый полушубок в свою землянку, идет к парому. Идет на ощупь, не отрывая сапог от каменистой тропки. Околесив меловой бугор и островок чахлого ивняка, ступает на паром. Не смело так, постучав сначала клюкой о полок.

— Не бойсь! Не проломишь. Авось не трактор, — только и сказал Гордюха. Руку бы подать — помочь. Нет, и с места не тронулся. Стоит, опершись на перило, курит, глядит, не поймешь куда.

— Я не-еэ. — кряхтит Авдей, перелезая замокшую от дождя и туго натянутую чалку.

Идут в моторную будку. Здесь тесно и грязно. Пол залит соляркой — не промыть, не выскоблить. Стол, табуретка и широченная лавка, на которой спит Гордюха, густо залапаны и тоже сизы от масла и горючки. Лишь движок, допотопный трудяга, чист и свежо ярится латунными вентилями и разными рычагами и причиндалами.