Лис - Михаил Нисенбаум

На скамейках, нагретых солнцем, сидели парочки, вокруг фонтана носились дети. Девочка лет пяти поила плюшевого льва, макая в фонтанную воду. Костя оказался в сквере за полчаса до назначенного времени. Он запыхался от быстрого шаг, присел на скамью рядом с пожилыми женщинами и закрыл глаза. Если бы не встреча с Катей Фонвизиной, он, пожалуй, смаковал бы ожидание, загадывал, во что будет одета Марьяна, как они обнимутся при встрече. Но прошлое взбаламутило душу, и Костя никак не мог отделаться от мрачных мыслей. Минут за десять он принялся поглядывать на часы, встал со скамьи и пошел описывать по скверу круги и петли.

В четыре Марьяна не появилась. Марьяна и прежде опаздывала на свидания, но эти опоздания Костя переносил по-рыцарски. Он считал, что Марьяна опаздывает обдуманно. Не по рассеянности, не из небрежности – она слишком дисциплинированный человек, – а потому что красивой девушке неприлично приходить на свидание минута в минуту. Сегодня Костя чувствовал себя не часовым, а забытым ребенком и вскоре принялся думать о сотне причин, по которым Марьяна могла пропустить свидание, и большинство этих причин связывал со своими воображаемыми ошибками и недостатками. В пятнадцать минут пятого он собирался уходить, в двадцать чувствовал, что сходит с ума, в двадцать пять бегал к телефону-автомату звонить долгим гудкам Марьяниной квартиры.

Марьяна опоздала на сорок минут. Она явилась в бирюзовом сари, в бусах из крупного копала, с крошечной сумочкой шафранового цвета. Чудные черные волосы медленно плескались по волнам теплого майского ветра. Издали приметив Костю, девушка смущенно улыбалась. Почти все, находившиеся в сквере в этот час, подняли на нее глаза. Да и как не поднять? – Марьяну словно освещало другое солнце. Якорев поздоровался, но не обнял Марьяну. Она тотчас извинилась – мама звонила с работы, просила сходить в аптеку за лекарством для бабушки, «другого времени не нашлось», в ближайшей аптеке лекарство отсутствовало, пришлось ехать на троллейбусе в другую.

– Знай, в каждой аптеке я думала о тебе, – заключила Марьяна.

Костя кивнул, но не успокоился. Понимает ли Марьяна, что он о ней же и тревожился? Испортившееся настроение не наладилось ни от повторных извинений, ни от Марьяниной красоты. Он перестал чувствовать прелесть теплого весеннего воздуха, не замечал осторожных прикосновений девичьей руки.

– Прости, Марьяна, я бы хотел объяснить… Все-таки мне грустно не без причины.

Не без удивления, как бы со стороны он следил за своими многословными объяснениями, видел, что выглядит мрачным занудой, но не мог остановиться, не договорив. Марьяна кивала, она больше не пыталась провести пальцами по Костиной спине или взять его за руку. Примерно на двадцатой минуте она тихо спросила:

– Костя, что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Только чтобы поняла, – упрямо проговорил он.

– Я поняла. Мы продолжим лекцию или, может, мороженого возьмем?

Костя купил эскимо, но еще некоторое время рассуждал о том, что его признание не тема для иронии, Марьяна при этом стойко светилась улыбкой итальянской мадонны.

Прощаясь, они обнялись, и в этих объятьях Костя расслышал всю упущенную радость сегодняшнего свидания, возможно даже острее, чем если бы пережил ее в течение нескольких часов.

На дневном отделении университета мальчиков и девочек примерно поровну: в одних группах больше девчонок, где-то сплошь парни, но в целом пропорция – пятьдесят на пятьдесят. В ГФЮУ имеется военная кафедра, так что учеба дает юношам отсрочку от армейской службы, это важный резон отдать сына именно в университет, а не в частное заведение. Но речь о дневном отделении. Вечерники от армии не защищены. Выражение «защита от армии» при всей абсурдности понятно каждому.

На вечернем отделении мальчиков почти вовсе нет или это такие мальчики, которым армия не страшна. То есть либо уже отслужившие в рядах вооруженных сил, либо освобожденные от службы по тем или иным причинам, скажем, по состоянию здоровья.

В пятой группе вечерников на первом курсе учился всего один юноша. Он не служил в армии, был абсолютно здоров и поэтому надеялся до конца учебного года перевестись на дневное отделение. Не заметить или забыть семнадцатилетнего первокурсника невозможно, не стоит даже пытаться. И дело вовсе не в том, что среди девушек-вечерниц он единственный мальчик.

Николай Бит-Ялом напоминал шумерского царька, унаследовавшего трон в отрочестве. Крепко сбитый, смуглый, он словно только что прикатил из Ниппура на золотой колеснице или вывалился из древнего музейного рельефа со своими нефтяными глазами навыкате, смолистыми волосами и бровями. При всем том он был располагающе открыт, приветлив, улыбался немного смущенной улыбкой, как бы относящейся именно к собственной ни-на-кого-непохожести, хотел всем угодить или сказать что-нибудь приятное. В этом желании угодить не было восточной угодливости. Коле Бит-Ялому сразу, до всякого разбора, нравились все окружающие его люди. Нагнав по дороге от метро трех-четырех своих соучениц, он пытался отобрать у них сумки и пакеты и огорчался отказу. Вечно приносил на пары то засахаренные орехи, то турецкую пахлаву, то хурму или груши.

Коля происходил из семьи московских курдов, чья кровь не выцвела, не побледнела на протяжении нескольких поколений, хотя в роду Бит-Яломов кого только не было – греков, грузин, армян, даже испанцев. Вавилонская башня племен, наречий, войн, караванов приняла форму первокурсника Николая, чей главный дар – дружелюбие, и еще один – дар певца. Удивительный голос, разглаживающий пространство, а также запас песен, которые Николай, похоже, запоминал с первого раза.

Учение к числу Бит-Яломовых талантов не относилось. Высшую свою оценку, «удовлетворительно», он редко получал с первого раза. При всем послушании и прилежании он словно не понимал, как обращаться со знаниями, к чему приложить, как разместить среди прочих сокровищ. Едва ли он был рожден юристом, однако отпустить сына в певцы родители не согласились. Сам Николай полагал, что главная причина учебных неуспехов – его ни на что не похожая фамилия.

После зимней сессии собрался семейный совет, на котором решено было поменять курдскую фамилию отца на девичью фамилию матери. Уже в феврале преподаватели, проводя перекличку, спотыкались на незнакомом сочетании «Николай Гогнадзе», искали глазами новое лицо, задавали вопросы. Коля снова переживал и прислушивался к себе: как ему живется с новым именем, что изменилось? Заглядывал в зеркало, спрашивал у отражения, кто он теперь. Запевал: «Анда-рунда-ра, танда-ринда-да», – незнакомые слова, странная мелодия – «Тинда-цвинда-переда». Иногда чувствовал хитрую легкость сбежавшего из-под ареста, к которой, впрочем, примешивалась и тревога.

В конце февраля Коля Гогнадзе, явившись за двадцать минут до начала пар, ходил по аудитории взад-вперед и напевал. Кроме него в комнате сидели пять-шесть студенток: кто-то причесывался, глядя в запыленное пудрой зеркальце, кто-то листал учебник, остальные болтали – так, ни о чем. Не то чтобы мурлычащий Коля претендовал на